Тревожный август - Хруцкий Эдуард Анатольевич (читать книги полностью .TXT) 📗
Врач сказал, что «мотоциклист» в очень тяжелом положении, хотя обещал сделать все, что в его силах. Но когда раненый сможет давать показания и будет ли давать их вообще? Нет, надо искать Кравцова. Кстати, его жена живет в городе. Где же ее адрес? Ах, вот он. Данилов прочитал на клочке бумаги: «Первомайская, 26».
Он подумал, взять ли с собой кого-нибудь из ребят. Но они спят, не стоит будить. Лучше с Быковым.
В сенях послышались шаги. Данилов зажег фонарь.
— Кто там?
— Я, товарищ начальник, — вошел Быков, щурясь от света. — Вам телеграмма из Москвы.
"Начальнику оперативной группы МУРа Данилову.
Срочно! Спецсообщение.
9 августа сего года работниками отделения Муштакова в районе Тишинского рынка был обнаружен Шустер Владимир Григорьевич, он же Володя Гомельский. Из-за ошибки оперуполномоченного Петрова разыскиваемый ушел из-под наблюдения. По нашим данным, Шустер В. Г. часто появляется на рынке и в прилегающих к нему переулках, занимаясь спекуляцией драгоценностями. Предлагаю вести разработку Шустера параллельно с оперативными мероприятиями в райцентре, для чего откомандировать в Москву одного из работников вашей группы.
Начальник МУРа".
— Вы врываетесь ко мне ночью, и меня и Кравцова никто не может защитить. Я осталась за чертой? Всю жизнь учила детей гражданственности, объясняла им Советскую Конституцию, а теперь законы общества не распространяются на меня?
— Конечно, я пришел к вам ночью, нарушив правовые нормы. Я вообще не должен был приходить.
— Так зачем же вы пришли?
— Для того, чтобы не вызывать вас в райотдел. Для того, чтобы никто не знал о нашем разговоре.
— Что вам надо?
— Где ваш муж?
— Не знаю.
— Неправда. Обманывая меня, вы сами ставите себя за черту.
— Я не знаю.
— Вы учите Конституции, но нарушаете ее основное положение — скрываете врага общества.
— Он не враг.
— Кравцов служил у немцев бургомистром. Не так ли?
— Он выполнял задание райкома.
— Вполне возможно. Но почему уже почти год он прячется в лесу или еще где-то?
— Он выполнял задание райкома…
— Я это уже слышал, но почему же об этом никто не знает?!
— Мой муж спас город от взрыва, он…
— Это эмоции, а мне нужны факты.
— Он ранен кулаками, воевал с белофиннами.
— Прошлое.
— Вы не имеете права так говорить со мной!
— Имею. Мне его дала все та же Конституция.
— Он выполнял задание…
— Послушайте меня. Вашего мужа перед войной исключили из партии.
— Он мне сказал, что его восстановил подпольный райком.
— Факты?
— У нас во время оккупации был Васильев.
— Секретарь райкома? Это он сказал?
— Да.
— Факты, где факты?
— Отряд ушел, я не знаю, почему они не сообщили о муже.
— Кто знал о его связи с отрядом?
— Начальник НКВД и Васильев.
— Ваш муж подозревается в убийстве Ерохина.
— Этого не может быть!
— Все может быть, особенно сейчас. Почему он прячется?
— Он боится, вы же сами знаете, чего боятся люди.
— Знаю. Но я знаю и другое: честному человеку нечего прятаться, правда всегда найдет дорогу. И помните, что если он большевик, вернее, опять стал им, то ему незачем прятаться. Я ухожу и прошу передать ему, что он сам должен найти меня. Найти и рассказать об убийстве Ерохина.
Врач вышел, и они остались втроем: «мотоциклист», весь забинтованный, похожий на белую тряпичную куклу, сестра и он. Окно в палате было раскрыто, и поэтому горела синяя лампочка. В свете ее особенно резко выделялась обмотанная бинтами голова.
После операции, когда хирург пообещал Данилову, что «мотоциклист» будет жить, Иван Александрович приказал Полесову остаться. Во-первых, для безопасности задержанного, во-вторых, надеясь на то, что в бреду раненый скажет что-то важное для следствия. В палате было тихо, только раненый дышал тяжело. Казалось, что работает старая, изношенная паровая машина. Степан даже представил ее мысленно: текущие трубки, разработанный сухопарник, разношенные цилиндры. Точно такая стояла у них в техникуме когда-то. На ней практиковалось несколько поколений будущих специалистов по ремонту подвижного состава.
Он вдруг поймал себя на мысли, что не думает о задержанном как о человеке и что это сравнение с машиной в другой ситуации никогда бы у него не возникло. Он не жалел «мотоциклиста», а думал только об одном, как вытянуть из него показания. И сам внутренне подивился своему равнодушию. Даже постарался представить раненого среди дорогих и близких тому людей. Но так и не смог этого сделать. Он видел только вскинутый автомат, челку, упавшую на потный лоб, и прищуренные пустые глаза.
Этот человек сам сделал выбор, став за черту. А за ней для Степана находились только враги. И если до войны, как понимал Полесов, многих можно было еще спасти, перевоспитать (ярким примером тому служил Мишка Костров), то те, кто остался за чертой в самое трудное для страны время, сами вынесли себе приговор. И разговор с ними должен быть коротким.
Время тянулось бесконечно. Но именно это долгое однообразие успокаивало его, и Полесов постепенно начал думать о вещах, приятных ему. Он вспомнил Клавдию и ее сильные ловкие руки, накрывавшие на стол. Он пытался восстановить в памяти их разговор за столом, но детали его, как оказалось, забыл начисто. Главное же он запомнил. Они все-таки договорились встретиться. Степан сказал, что позвонит ей утром и уточнит время. Конечно, он может сказать Данилову, что надо еще раз сходить в Глуховку, поговорить с людьми, посмотреть. Но сама ложь претила ему, и он решил просто объяснить Ивану Александровичу все как есть, без уверток и глупой выдумки. Данилов поймет его, наверняка поймет.
Раненый застонал, сначала тихо, потом громче, заскрежетал зубами. Степан тронул сестру за руку.
— Ничего, — прошептала она, — так бывает, так часто бывает, почти всегда.
И снова наступила тишина, и снова будто остановилось время.
— Витя, — внятно и отчетливо произнес чей-то голос.
Полесов даже обернулся, но потом понял, что это сказал раненый.
— Я туда не доеду, — проговорил «мотоциклист», — у меня бензина не хватит.
Он застонал и затих.
— Бредит, — шепнула сестра, — он теперь все время будет бредить. Я их, обожженных, много видела.
Раненый опять начал стонать, иногда выговаривая отдельные фразы. Степан уловил несколько блатных словечек, которые обычно употребляют профессионалы, и понял, что «мотоциклист», как говорил Данилов, «самый сладкий их клиент».
Степан даже сел ближе, наклонился над ним, но тот заскрипел зубами и снова затих.
— Сейчас я ему укол сделаю, — сестра встала, загремела чем-то в темноте. — Пусть поспит спокойно. Ему сейчас главное — покой.
— Вы здесь начальник, — улыбнулся Степан, — вам видней.
— Вот скажите мне, — после паузы спросила сестра, — мы его вылечим, выходим, дорогих лекарств на него убьем массу, то есть отнимем их от раненых бойцов, а дальше?
— Что дальше?
— Ну вот, к примеру, мы бойца лечим или командира. Он за Родину пострадал. Встанет на ноги — ив бой. А этот куда? К стенке? Так зачем же его лечить? Только для того, чтобы он показания дал?
— Дело в том, что мы еще не знаем, кто он. Может, он случайно попал в банду. Вылечим, выясним.
— Ну, а если случайно?
— Значит, дадим возможность исправиться, вину искупить, и будет он таким же человеком, как все.
— А если все же не случайно?
— Это суд решит. Наше дело следствию материалы представить. Так сколько он спать будет?
— Я думаю, до утра.
— Тогда я пойду.
Степан вышел из палаты в темный коридор. Осторожно, стараясь не стучать сапогами, прошел мимо дремавшей у столика дежурной медсестры и спустился на первый этаж в прихожую, залитую синим светом. Здесь уже можно было закурить, и Степан достал папиросы, чиркнул спичкой. Из синего мрака выдвинулась фигура милиционера.