Только не дворецкий - Блейк Николас (читаем книги .TXT) 📗

В ходе состоявшейся немногим позже беседы мисс Карстэрс-Кэрью не пожалела для пасторского сына самых темных красок. Но поскольку в своем негодовании она обвиняла его в таких грехах, которых, по убеждению отца Брауна, за молодым человеком уж точно не водилось, он списал ее отзыв на привычное сочетание пуританства и ханжества. Дама держалась величественно, но весьма любезно и предложила гостю небольшой стакан портвейна и кусок пирога с тмином, как делают престарелые двоюродные бабушки, и уж только потом ему удалось сбежать с начавшейся проповеди о всеобщем падении нравов и попрании приличий.

Совершенно иным был его следующий пункт назначения — он свернул в темный и грязный проулок, куда мисс Карстэрс-Кэрью не последовала бы за ним даже мысленно, а затем вошел в узкое строение, чердак которого оглашался пронзительной декламацией. Вышел он оттуда на тротуар с изумленным выражением лица, преследуемый крайне возбужденным человеком с синевой на подбородке, в черном сюртуке, выгоревшем до цвета бутылочного стекла. Человек этот настойчиво кричал:

— Он не пропадал! Малтрэверс никуда не пропадал! Он появился — он появился мертвым, а я появился живым! Но где остальная труппа? Где этот человек, это чудовище, тот, кто бессовестно украл мои реплики, испоганил мои коронные сцены и погубил мою карьеру? Лучше меня не было Тубала на подмостках! Он играл Шейлока — для этой роли ему сильно стараться не приходилось! Он загубил лучшую роль в моей карьере! Я могу показать вам вырезки из газет — обо мне в роли Фортинбраса…

— Я не сомневаюсь, что это восторженные и совершенно заслуженные отклики, — пробормотал низенький священник. — Мне казалось, труппа покинула деревню до гибели Малтрэверса. Но неважно, неважно. — И он торопливо двинулся прочь.

— Он должен был играть Полония, — продолжил за его спиной неугомонный оратор.

Отец Браун внезапно остановился как вкопанный.

— Вот как, — сказал он очень медленно, — он должен был играть Полония.

— Негодяй Хэнкин! — вскричал актер. — Ступайте по его следу. Ступайте за ним на край света! Конечно, он покинул деревню — это уж точно. Ступайте за ним — найдите его — и да будет проклят… — но священник снова заторопился.

За этой мелодраматической сценой последовали две гораздо более прозаические и по-своему более деловые беседы. Сначала священник отправился в банк, где на десять минут уединился с управляющим; потом он нанес визит вежливости пожилому и добродушному пастору. Там все оказалось в точности соответствующим описанию — неизменным и, похоже, неизменяемым; кое-что свидетельствовало о привязанности хозяина к более аскетическим традициям — простое распятие на стене, большая Библия на полке и приветственная стариковская иеремиада по поводу нарастающего пренебрежения днем воскресным; однако все это — со старомодной учтивостью, утонченной и по-своему приятной.

Пастор тоже предложил гостю стакан портвейна, но сопроводил его древним британским печеньем, а не пирогом с тмином. У священника опять возникло странное впечатление, что все вокруг слишком уж совершенно и что он попал в минувшее столетие.

Только в одном вопросе добродушный старый пастор отказался стать еще добродушнее; он вежливо, но твердо заявил, что совесть не позволяет ему встречаться с лицедеями. Отец Браун допил свой портвейн с изъявлениями признательности и благодарности и отправился на встречу со своим другом, доктором, на углу улицы, как и было уговорено, а оттуда они вместе пошли в контору мистера Карвера, стряпчего.

— Я полагаю, вы совершили свой утомительный обход, — начал доктор, — и нашли нашу деревню крайне скучной.

Ответ отца Брауна был резок, почти пронзителен:

— Не называйте свою деревню скучной. Уверяю вас, это весьма примечательная деревня.

— Пожалуй, на моей памяти здесь произошло одно-единственное примечательное событие, — заметил доктор Малборо. — Но даже оно случилось с чужаком. Хочу сообщить вам, что прошлой ночью тело без лишнего шума эксгумировали, а наутро я произвел вскрытие. Прямо скажем, мы вырыли труп, буквально нафаршированный отравой.

— Труп, нафаршированный отравой, — довольно рассеянно повторил отец Браун. — Поверьте, в вашей деревне есть кое-что куда более примечательное.

Внезапно наступившую тишину столь же внезапно прервал резкий звук — это доктор дернул старинную сонетку на крыльце стряпчего. Гостей препроводили к знатоку законов, а он, в свою очередь, представил их седовласому господину, чье желтое лицо пересекал шрам, — как оказалось, это и был Адмирал.

К этому времени низенький священник подсознательно уже вполне проникся атмосферой деревни, но сознанием он понимал, что этот адвокат — как раз такой стряпчий, которому пристало быть советником мисс Карстэрс-Кэрью. Однако, будучи древним реликтом, стряпчий все же не казался ископаемым. Возможно, дело было в однообразии декораций, но у священника снова возникло странное чувство, что скорее это его самого перенесли в начало девятнадцатого века, чем стряпчий дотянул до начала двадцатого. Его воротник и шейный платок, в который он прятал длинный подбородок, выглядели почти как старинное жабо, но они были чистые и аккуратно скроенные, да и вообще он производил впечатление сильно высушенного старого денди. Коротко говоря, он, что называется, хорошо сохранился — отчасти за счет окаменения.

Адвокат, Адмирал и даже доктор были несколько удивлены, обнаружив, что отец Браун склонен защищать пасторского сына от тех, кто оплакивал горькую долю пастора.

— Наш юный друг показался мне довольно симпатичным, — сказал он. — Он хороший рассказчик и, смею думать, хороший поэт; а миссис Малтрэверс, которая в чем в чем, а в этом разбирается, говорит, что он хороший актер.

— Очень может быть, — сказал адвокат. — Нов Поттере-Понде, если не считать миссис Малтрэверс, больше склонны задаваться вопросом — а хороший ли он сын.

— Он хороший сын, — сказал отец Браун. — И это весьма примечательно.

— Раздери меня черт, — сказал Адмирал. — Вы хотите сказать, что он любит своего отца?

Священник помедлил с ответом, потом произнес:

— В этом я не уверен. И это тоже примечательно.

— Что, черт побери, это значит? — с флотской простотой спросил моряк.

— Это значит, — сказал отец Браун, — что сын говорит об отце с непримиримой обидой, но при этом с лихвой выполняет сыновние обязанности. Я побеседовал с управляющим банка, и поскольку речь шла о серьезном преступлении, которое расследует полиция, он конфиденциально сообщил мне некоторые факты. Старый пастор отошел от приходских трудов; на самом деле это никогда и не был его приход. Народ здесь довольно языческий; те, которые вообще ходят в церковь, ходят в Даттон-Аббот, меньше чем в миле отсюда. У старика нет собственных средств, но сын зарабатывает неплохие деньги, и старик не бедствует. Пастор угостил меня портвейном, и это был урожай одного из лучших лет; я видел целые ряды пыльных старых бутылок; а когда я уходил, он усаживался за скромный, но весьма изысканный обед в старосветском духе. Все это, видимо, на деньги молодого человека.

— Какой образцовый сын, — с легкой ухмылкой сказал Карвер.

Отец Браун кивнул, нахмурясь, как будто обдумывал какую-то свою загадку, потом сказал:

— Образцовый сын, да. Хотя образец этот выглядит не очень натурально.

В эту минуту клерк принес стряпчему письмо без марки, и тот, бросив на конверт беглый взгляд, поспешно его вскрыл. Пока стряпчий разворачивал бумагу, священник увидел безумные густые каракули и подпись «Феникс Фицджеральд»; он высказал догадку, и адресат утвердительно буркнул в ответ:

— Это все тот актеришка, который не дает нам покоя. У него какой-то вечный спор с другим безвестным фигляром, к делу все это не имеет решительно никакого отношения. Мы все отказываемся его принять, кроме доктора; и доктор говорит, что он сумасшедший.