Неугомонный - Манкелль Хеннинг (читать книги онлайн без регистрации txt) 📗
— Почти что новолуние, — сказал он, вернувшись к телефону. — Тоненький серпик. Если, конечно, ты в Швеции.
— В Швеции я, в Швеции. Спасибо за помощь, — сказал Валландер. — Когда-нибудь объясню.
— Я привык ждать.
— Чего?
— Объяснений. В том числе от моих детей, когда они не делают, как я сказал. Впрочем, так большей частью бывало, когда они были помоложе.
— С Линдой обстояло так же, — сказал Валландер, стараясь выказать интерес.
Потом он еще раз поблагодарил за помощь с луной и попрощался. Съел несколько бутербродов и прилег, подложив под голову камень.
Боль пришла неизвестно откуда. Он лежал, смотрел в небо, поодаль кричали чайки, как вдруг левую руку пронзила боль, распространившаяся к груди и желудку. Сперва он подумал, что задел острый камень. Потом сообразил, что боль идет изнутри, и решил, что случилось то, чего он всегда боялся. Сердечный приступ.
Он лежал совершенно неподвижно, скованный страхом, стараясь не дышать, из опасения, что дыхание отнимет у сердца остатки способности биться.
Вдруг он отчетливо увидел смерть матери. Будто ее последние минуты разыгрывались сейчас и здесь. Ей было всего-навсего пятьдесят. Она никогда не работала, вела домашнее хозяйство, пыталась сохранить брак с норовистым мужем, при всегда ненадежных доходах и двух детях — Курте и Кристине. Жили они тогда в Лимхамне, делили дом с еще одной семьей, которую отец Валландера терпеть не мог. Ее глава, поездной машинист, в жизни мухи не обидел, просто однажды, из чистого дружелюбия, заметил, не стоит ли развлечения ради иногда писать другие сюжеты, а не вечный пейзаж с глухарем. Валландер случайно слышал этот разговор, машинист — его звали Нильс Перссон — привел в пример собственную жизнь. После долгих периодов постоянных рейсов между Мальмё и Альвестой он радовался, когда его вдруг переводили на паровой экспресс, курсировавший до Гётеборга, а то и до Осло. Отец Валландера, понятно, взбеленился и немедля прекратил знакомство. Впоследствии Валландерова мать постаралась уладить конфликт и установить с соседями более-менее терпимые отношения.
Смерть настигла ее внезапно, однажды вечером ранней осенью 1962 года. Она развешивала в садике белье. Валландер только что пришел из школы, сидел за кухонным столом и ел бутерброды. Глянул в окно, увидел мать с прищепками и наволочками в руках и вернулся к бутербродам. А когда снова обернулся к окну, увидел, что она стоит на коленях, прижав руки к груди. Сперва ему показалось, она что-то уронила, но в следующую секунду она упала на бок, медленно, словно сопротивлялась до последнего. Он выбежал из дома, позвал ее по имени, но спасти ее было уже невозможно. Патологоанатом, делавший вскрытие, констатировал обширный инфаркт. Даже если бы она в эту минуту лежала в больнице, спасти ей жизнь никак бы не удалось.
И сейчас он видел все это как мерцающие, дерганые кадры, одновременно пытаясь отогнать собственную боль. Не хотел умереть раньше срока, как мать, и менее всего именно сейчас, один на островке среди Балтийского моря.
Безмолвно, горячо молился. Вряд ли какому-то богу, скорей себе самому, чтобы выстоять, не дать себе уйти в вечное безмолвие. И наконец заметил, что боли не усиливаются, что сердце продолжает биться. Старался заставить себя успокоиться, действовать разумно, не впадать в отчаянную, слепую панику. Осторожно сел, нащупал ладонью телефон, который положил рядом с рюкзаком. Начал было набирать номер Линды, но передумал. Что она может сделать? Если это впрямь сердечный приступ, звонить надо спасателям.
Но что-то его остановило. Вероятно, ощущение, что боль вроде как отступает? Пощупал запястье — пульс ровный. Осторожно шевельнул левой рукой, нашел положение, в каком боль уменьшалась, и другие, в каких она возрастала. С симптомами острого сердечного инфаркта это не совпадало. Он осторожно сел поудобнее, посчитал пульс. Семьдесят четыре удара в минуту. Нормальный для него пульс — от шестидесяти шести до семидесяти восьми ударов. Все как обычно. Это стресс, подумал он. Мое тело симулирует что-то, что может случиться, если я не успокоюсь, если по-прежнему буду воображать себя этаким незаменимым полицейским и не возьму настоящий отпуск.
Он опять лег. Боли еще уменьшились, хотя не исчезли, присутствовали как угроза.
Спустя час он рискнул сделать вывод, что происшедшее не сердечный приступ. Это предупреждающий сигнал. Наверно, следовало бы вернуться домой, позвонить Иттербергу и рассказать о своих соображениях. Но он решил остаться. Раз уж забрался в такую даль, надо выяснить, прав он или нет. Каков бы ни был результат, дальше он предоставит действовать Иттербергу. Не будет заниматься этим делом.
Его охватило огромное облегчение. Словно бы опьянение жизнью, какого он не испытывал много лет. Хотелось встать во весь рост и громко кричать прямо навстречу морю. Но он сидел прислонясь к дереву, смотрел на лодки, проплывавшие мимо, вдыхал запах моря. По-прежнему было тепло. Он лег, укрылся курткой и заснул. Проснулся минут через десять-пятнадцать. Боль почти полностью исчезла. Он встал, обошел островок. С одной стороны, с южной, почти отвесные скалы. Пришлось поднапрячься, чтобы пройти у самой кромки воды.
Внезапно он замер и весь сжался. Метрах в двадцати впереди в скалах была расселина. Прямо против нее на якоре стоял катер, на узкий каменистый пляж кто-то вытащил ялик. А в расселине парочка занималась любовью. Он пригнулся, прижался к отвесной скале, но не удержался, посмотрел на парочку. Молоденькие совсем, вряд ли старше двадцати. Как завороженный он смотрел на их обнаженные тела, потом все-таки отвернулся и тихонько ушел той же дорогой, какой пришел. Через несколько часов, когда наконец начали опускаться сумерки, он увидел, как тот катер с яликом на прицепе идет мимо. Встал, помахал рукой. Девушка и юноша помахали в ответ.
В известном смысле он им позавидовал. Но мрачных мыслей они в нем не разбудили. Он никогда не тосковал по ушедшей юности. Самые ранние эротические переживания были такие же, как у всех, смутные, озадаченные, нередко на грани неловкости. Рассказы приятелей об их эскападах и победах он всегда воспринимал недоверчиво. И только с Моной стал всерьез испытывать наслаждение. Первые годы их сексуальная жизнь наполняла его удивлением: он и не предполагал, что подобное вообще возможно. С немногими другими женщинами ему довелось изведать сильные ощущения, но не до такой степени, как с Моной в начале их любви. Только Байба конечно же составляла огромное исключение.
А вот на скалах в море он никогда любовью не занимался. Ближе всего к этому случай, когда он, немного навеселе, заперся с Моной в поездном туалете, но им помешал сердитый стук в дверь. Мона сочла ситуацию ужасно неловкой, разозлилась на него и заставила дать слово, что он никогда больше не станет пытаться совершать с нею подобные эротические эскапады.
И он никогда больше такого не делал. В конце их долгого романа и брака желание у обоих погасло, хотя у Валландера оно вспыхнуло с новой силой, когда Мона сообщила, что подает на развод. Но тогда она уже дала ему полную отставку. Двери закрылись, окончательно и бесповоротно.
Неожиданно ему показалось, будто он совершенно ясно видит всю свою жизнь. Он насчитал в ней четыре решающих момента. Первый, когда пошел против воли властного отца и стал полицейским. Второй, когда при исполнении застрелил человека и думал, что больше не сможет, но все-таки не ушел из полиции. Третий, когда уехал с Мариягатан, поселился за городом и завел Юсси. А четвертый, пожалуй, когда наконец примирился с тем, что расстался с Моной навсегда. И вот это — самое трудное из всего, через что пришлось пройти. Но каждый раз он делал выбор, не хотел, медлил, колебался, а потом вдруг обнаруживал, что уже поздно. И обязан этим только себе самому. Когда замечаю ожесточение и горечь у многих людей в своем окружении, подумал он, я радуюсь, что это не мой удел. Несмотря ни на что, я старался отвечать за свою жизнь, не пускал ее на самотек.
