Самый жестокий месяц - Пенни Луиз (читаем бесплатно книги полностью TXT) 📗

– Боже, – произнес Габри, – как мы можем жить в стране, которая так с нами поступает?

– Я возьму эспрессо, бренди и бенедиктин, – заказал Бовуар.

Гамаш посмотрел на Жанну. Почему-то в его обществе она чувствовала себя как со своим отцом или дедушкой, хотя старший инспектор был старше ее лет на десять, не больше. В нем было что-то старомодное, словно он принадлежал другой эре, другой эпохе. Она спросила себя, не трудно ли ему жить в этом мире. Но потом решила, что нет.

– Да, я бы хотела… – Она задумалась на секунду, обвела взглядом ряд бутылок на полке за стойкой бара. «Тиа Мария», «крем де мент», коньяк. Она снова повернулась к Габри: – Будьте добры, мне куантро.

Гамаш заказал ликер для себя, потом они поговорили о погоде, о Восточных кантонах, о состоянии дорог. Наконец подали заказанную выпивку.

– Вы всегда были телепатом, мадам Шове? – спросил Гамаш, когда Габри неохотно отошел от столика.

– Наверное, но только лет в десять я поняла, что не все видят мир так, как я.

Она поднесла маленькую рюмочку к носу и понюхала. Пахло апельсином, чем-то сладким и чем-то теплым. У нее от одного запаха глаза заслезились. Она поднесла рюмку с куантро к губам и увлажнила их вязкой жидкостью. Потом опустила рюмку и облизнула губы. Ей хотелось, чтобы это продлилось. Вкусовые ощущения, запахи, виды. Общество.

– А как вы это поняли?

Как правило, она не говорила о таких вещах; впрочем, люди обычно об этом не спрашивали. Она помедлила и пристально взглянула на Гамаша. Потом заговорила:

– На дне рождения у подружки. Я осмотрела все завернутые подарки и сумела точно сказать, что они собой представляют.

– Ну, если бы вы промолчали, то ничего бы и не было, – сказал Гамаш и взглянул на нее внимательнее. – Но вы не промолчали, да?

Бовуар был немного раздражен тем, что шеф придает этому разговору такой парапсихологический поворот. Ведь в конечном счете это он, Бовуар, вроде бы родился в сорочке. После того как Николь со всех ног сбежала в гостиницу, он провел остаток вечера за компьютером в поисках информации об этой самой сорочке. Пока на мониторе не появилось нечто довольно жуткое на вид.

– Да, – сказала Жанна, – я прошлась по половине подарков, говоря, что` под каждой оберткой, но тут новорожденная расплакалась. Я до сих пор помню лица гостей. Все девочки, мои подружки, смотрели на меня, злые и расстроенные. А за ними – их матери с испугом на лице. После этого я уже никогда не была такой, как прежде. Думаю, я всегда видела скрытое, но считала, что и другие это видят. Нет, я не все видела. Выборочно. Но многое.

Она говорила бодрым тоном, но Гамаш знал, что` ей пришлось перенести. Он посмотрел на посетителей бистро, сидящих за ее спиной, – они мирно обедали. Но никто из них не подошел к Жанне. К этой чокнутой ясновидящей. Ведьме. Он знал, что они добрые люди. Но даже добрые люди боятся.

– Наверное, вам было нелегко, – сказал Гамаш.

– Другим бывало труднее. Поверьте мне, я знаю. Я не жертва, старший инспектор. И потом, я никогда, ни при каких ситуациях не теряю своих ключей. Вы про себя можете сказать такое?

Говоря это, она обращалась к Гамашу, но ее широкая улыбка чуть потускнела, когда она перевела взгляд на Жана Ги Бовуара. На ее лице было написано такое понимание, что он чуть не признался, что тоже никогда, ни при каких обстоятельствах не теряет ключей.

Он действительно родился в сорочке. Он позвонил матери и спросил у нее, и она, подумав немного, подтвердила это.

– Mais, Maman [60], почему ты мне никогда не говорила?

– Я стеснялась. Тогда это считалось позорным. Даже монахини в больнице расстроились.

– Но почему?

– Ребенок, который родился в сорочке, либо проклят, либо благословен. Это означает, что ты наделен даром провидения.

– И я был наделен этим даром?

Задав этот вопрос, он почувствовал себя идиотом. Ведь кому, как не ему самому, знать об этом.

– Не знаю. Каждый раз, когда ты говорил что-то странное, мы не обращали на тебя внимания. Со временем это прекратилось. Извини, Жан Ги. Может, мы были не правы, но я не хотела, чтобы ты был проклят.

«Я или ты?» – чуть не спросил он.

– Но может, я был благословен, мама.

– Это тоже проклятие, mon beau [61].

Мать родила его в сорочке во всю голову. Это было нечто отделявшее его от мира. Оболочка, которая должна была остаться у его матери, но почему-то оказалась у него на голове. Такое случалось редко, расстраивало родителей, и по сей день, судя по данным исследований, люди верили, что те, кто рождается в сорочке, обречены вести необычную жизнь. Жизнь, в которой их преследуют призраки мертвых и умирающих. Жизнь, в которой они могут предугадывать будущее.

Может быть, поэтому он и работал в отделе по расследованию убийств? Может быть, поэтому он проводил целые дни с недавно убитыми и преследовал людей, которые создавали призраков? Более десяти лет он подшучивал над шефом, поддразнивал его, критиковал за то, что тот слишком уж полагается на интуицию. А шеф только улыбался и продолжал гнуть свое, тогда как Бовуар почитал лишь его величество факт, то, что можно почувствовать, подержать в руках и услышать. Теперь он не был так уж в этом уверен.

– Что вообще привело вас сюда? – спросил Гамаш у Жанны Шове.

– Я получила по почте брошюру. Три Сосны показались мне замечательными, к тому же мне требовался отдых. Кажется, я вам это уже говорила.

– Быть телепатом – это, наверное, утомительно? – вмешался вдруг в разговор Бовуар.

– Утомительно работать продавцом в автосалоне. Мне требовался отдых, и это место показалось мне идеальным.

Может, сказать им остальное? О надписи на обложке брошюры? Такую же брошюру Жанна видела в вестибюле гостиницы, но на ней никакой надписи не было. Неужели кто-то потратил время на эту странную надпись на ее экземпляре брошюры, чтобы заманить ее в Три Сосны?

– А вы сами откуда? – спросил Гамаш.

– Из Монреаля. Там родилась, там и училась.

Гамаш протянул ей альбом:

– Вам это знакомо?

– Школьный ежегодник. У меня тоже есть такой, из моей школы. Сто лет в него не заглядывала. Наверное, уже потеряла.

– Мне послышалось или вы сказали, что ничего не теряете? – подколол ее Бовуар.

– Ничего такого, чего я не хочу терять, – улыбнулась она, возвращая Гамашу альбом.

– В какой школе вы учились? – спросил Гамаш.

– В школе Гарета Джеймса в Вердене. А что?

– Да так, кое-какие соображения. – Арман Гамаш неторопливо раскрутил коньяк в своем бокале. – Люди редко убивают людей, которых они не знают. В этом деле есть что-то такое…

Он не стал развивать свою мысль, не чувствуя в этом необходимости. Несколько секунд спустя Жанна заговорила.

– Оно говорит о близком знакомстве жертвы и убийцы, – тихо сказала она. – Нет, в нем есть еще кое-что. Избыточность персонажей.

Гамаш кивнул, продолжая смотреть в янтарную жидкость:

– В Страстную пятницу прошлое догнало Мадлен Фавро в старом доме Хадли. Вы вызвали к жизни что-то из этого прошлого.

– Это несправедливо. Меня пригласили на тот сеанс. Идея была не моя.

– Вы могли бы и отказаться, – сказал он. – Вы только что сказали, что знаете суть происходящего, ощущаете, предвидите. Неужели вы не чувствовали опасности?

Снаружи завывал ветер, а Жанна Шове вспоминала тот вечер в бистро. Кто-то предложил еще один спиритический сеанс. Кто-то предложил провести его в старом доме Хадли. И что-то изменилось. Это она почувствовала. В их веселый кружок прокрался страх.

Она тогда посмотрела украдкой на Мадлен, красивую, смеющуюся Мадлен, у которой был усталый и нервный вид. Мадлен даже не узнала ее.

Жанна обратила внимание на то, что сама идея провести спиритический сеанс в старом доме Хадли вызвала у Мад плохо скрываемое неприятие. И этого было достаточно. Жанна почувствовала, что, если вдруг на них с вершины холма понесется грузовик, Мадлен неизбежно станет жертвой.