Самый жестокий месяц - Пенни Луиз (читаем бесплатно книги полностью TXT) 📗
– С чем с чем?
– С близким врагом. Это такая концепция в психологии. Две эмоции, внешне похожие, но на самом деле противоположные. Одна выдает себя за другую, и ее принимают за другую, но одна из них – здоровая, тогда как другая болезненная, извращенная.
Гамаш положил очки. От высокой влажности пальцы у него стали мокрыми. Или это ладони внезапно вспотели? Шум грозы, дождя и града, неистово стучащего в окно, усилился, а разговоры и смех в бистро стихли.
Гамаш подался вперед и тихо спросил:
– Можете привести пример?
– Есть три пары, – сказала Мирна, тоже подаваясь вперед; говорила она шепотом, хотя и не знала почему. – Привязанность выдает себя за любовь, жалость – за сострадание, а безразличие – за самообладание.
Арман Гамаш помолчал несколько мгновений, глядя в глаза Мирны и пытаясь понять по их выражению глубинный смысл того, что она сказала. Он знал: у ее слов есть глубинный смысл. Только что было произнесено нечто очень важное.
Но он не понял этих слов в полной мере. Гамаш перевел взгляд на камин, а Мирна откинулась на спинку кресла и раскрутила красное вино в пузатом бокале.
– Не понимаю, – сказал наконец Гамаш. – Не могли бы вы объяснить?
Мирна кивнула:
– Легче всего понять жалость и сострадание. Сострадание подразумевает сочувствие, вы смотрите на страдающего человека как на равного. Если же вы жалеете кого-то, то чувствуете себя над ним.
Гамаш кивнул:
– Но отличить одно от другого затруднительно.
– Вот именно. Даже тому, кто испытывает эти чувства. Почти любой человек будет говорить о своем сострадании. Это одна из благородных эмоций. Но на самом деле это всего лишь жалость.
– Значит, жалость – близкий враг сострадания, – медленно проговорил Гамаш, переваривая услышанное.
– Верно, она похожа на сострадание, ведет себя как сострадание, но в действительности является его противоположностью. И пока действует жалость, места для сострадания не находится. Жалость уничтожает, выдавливает более благородную эмоцию.
– Потому что мы обманываем себя: думаем, что испытываем одно чувство, а на самом деле нас одолевает другое.
– Обманываем себя и обманываем других, – добавила Мирна.
– А любовь и привязанность? – спросил Гамаш.
– Классический пример – мать и дети. Некоторые матери видят свой долг в том, чтобы подготовить детей к жизни в большом старом мире. К независимости, к браку, к рождению собственных детей. К тому, чтобы самим выбирать место, где они будут жить так, чтобы чувствовать себя счастливыми. Это любовь. Другие же – и мы все их видим – вцепляются в своих людей. Переезжают в тот же город, в тот же квартал. Живут за их счет. Удушают их. Манипулируют ими, пытаются вызвать у них чувство вины, калечат их жизни.
– Калечат? Каким образом?
– Не учат их независимости.
– Но тут речь идет не только о матерях и детях, – сказал Гамаш.
– Верно. То же самое случается в дружбе. В браке. В любых личных отношениях. Любовь хочет для других лучшего. Привязанность берет в заложники.
Гамаш кивнул. Он видел себя участником этого. Заложникам не позволялось бежать, а когда они пытались, происходила трагедия.
– И последнее? – Он снова наклонился к Мирне. – Что там было?
– Безразличие и самообладание. Я думаю, что это худшие из близких врагов, самые губительные. Самообладание – это равновесие. Когда в нашей жизни случается что-то из ряда вон выходящее, мы остро переживаем, но у нас есть возможность преодолеть это. Вы наверняка сталкивались с подобными вещами. Люди так или иначе переживают смерть собственного ребенка или супруга. Я, как психолог, постоянно с этим сталкивалась. Это невероятная скорбь и печаль. Но люди где-то внутри себя находят опору. Она называется самообладанием. Это способность принять происходящее и двигаться дальше.
Гамаш кивнул. Семьи, сумевшие пережить смерть близкого человека, всегда вызывали у него сочувствие. Некоторые из них даже находили в себе силы простить убийцу.
– И чем это отличается от безразличия? – спросил он, не видя связи.
– А вы подумайте. Все эти стоические люди. Твердость духа. Спокойствие перед лицом трагедии. И у некоторых действительно хватает на это мужества. Но некоторые, – она еще больше понизила голос, – просто психически больные. Они вообще не чувствуют боли. И знаете почему?
Гамаш хранил молчание. Гроза налегала на окна, словно отчаянно хотела прервать их разговор. По стеклу молотил град, его залепляло снегом, скрывая из виду деревню, и наконец создалось впечатление, что они с Мирной остались одни в этом мире.
– Другие им безразличны. Они чувствуют не так, как остальные люди. Они как человек-невидимка: сверху человеческая одежда, а внутри – пустота.
Гамаш почувствовал, как мороз побежал по его коже, и знал, что она под рубашкой покрылась пупырышками.
– Проблема в том, чтобы отличить одно от другого, – прошептала Мирна, уставившись взглядом в месье Беливо. – Люди, наделенные самообладанием, отличаются необыкновенной храбростью. Они принимают боль в себя, полностью ощущают ее, а потом прощаются с ней. И знаете что?
– Что? – прошептал Гамаш.
– Внешне они такие же, как те люди, которым все совершенно безразлично. Сдержанные, спокойные и собранные. Мы почитаем это. Но вот кто отважен, а кто близкий враг?
Гамаш, согревшийся у камина, откинулся на спинку кресла. Теперь он знал, что враг рядом.
Агент Лакост и Лемье уже уехали, и Бовуар остался один в оперативном штабе. Один, если не считать Николь. Она сидела ссутулившись за компьютером, ее одутловатое лицо было похоже на лицо мертвеца.
Часы показывали шесть. Пора. Он взял свою кожаную куртку и открыл дверь, но тут же быстро ее закрыл:
– Черт побери!
– Что?
Николь подошла к нему. Бовуар отодвинулся, приглашая ее действовать. Она подозрительно посмотрела на него, потом быстро распахнула дверь.
Ей в лицо ударил порыв ледяного дождя и чего-то еще. Она отпрянула назад, и Бовуар увидел что-то отскакивающее от пола. Град. Неужели это град, черт его подери? Распахнутую дверь раскачивало ветром, и когда Николь потянулась к ручке, то заметила, как в порывах ветра вихрится снег.
Снег, черт его побери?
Дождь, град и снег? Может, еще и лягушки начнут падать с небес?
И тут зазвонил телефон. Это был дребезжащий электронный звонок сотового. Звонок знакомый, но Бовуар не мог определить чей. Явно не его. Он посмотрел на Николь – кровь наконец-то прихлынула к ее лицу. Ее словно загримировал какой-то мстительный умелец из бюро похоронных услуг: на щеках и на лбу появились большие красные пятна. Все остальное оставалось мертвенно-бледным.
– Кажется, ваш телефон звонит.
– Это не мой. Вероятно, Лакост свой оставила.
– Ваш. – Бовуар подошел к ней. Он представлял себе, кто может ей звонить. – Ответьте.
– Это какой-то чужой номер.
– Если не ответите вы, то это сделаю я.
Он сделал шаг в ее сторону, и она отступила:
– Нет. Я отвечу.
Она медленно раскрыла телефон, явно надеясь, что звонок прекратится, прежде чем ей придется нажать кнопку. Но телефон продолжал звонить. Бовуар сделал еще шаг в ее сторону. Николь отпрыгнула, но недостаточно быстро. Бовуару удалось схватить телефон.
– Bonjour? – произнес он.
На линии – тишина.
В бистро почти никого не было. Поленья тихо потрескивали в камине, освещая комнату алым и янтарным светом. Здесь было тепло, уютно и тихо, если не считать ударов грома, когда гроза впадала в очередной приступ неистовства.
Бовуар вытащил из своей сумки школьный ежегодник.
– Замечательно, – сказал Гамаш, завладев им.
Он удобно устроился на стуле, надел очки, протянул руку к бокалу с вином и… исчез. Бовуар подумал, что никогда шеф не был счастливее, чем с книгой в руках.
Бовуар взял ломтик хрустящего французского батона, густо намазал его паштетом и съел. Снаружи ревел ветер. Внутри все было тихо и спокойно.
