Пробить камень - Незнанский Фридрих Евсеевич (книги без сокращений TXT) 📗
– Да ты че, старый пес, у нас же тут немцев отродясь не бывало?!
Ермилов смотрел в окно, и проносившийся пейзаж складывался в ремарки. Ночь. Темно. Печка работает. Тепло. Хорошо ехать. Даже если никогда и никуда не приехать. Это где-то уже было. Все где-то уже было. С чего вообще начинается новый фильм? Сперва у кого-то – сценариста, режиссера – была эмоция, которая... В какой-то момент Ермилов подумал было, что раз уж путешествие так не складывается... Но тут водитель заорал:
– Земеля! Если даже этот мосток целехонький, я для тебя его лично подорву!
В тридцати метрах чернел церковный остов. Приехали.
«Симпатичный желтенький домик» оказался на удивление скромным строением.
– Я на кухне! – откуда-то из недр дома послышался голос Артема Александровича, едва Ермилов переступил порог.
Но когда Ермилов нашел кухню, Плотникова там уже не было. Да и сама кухня на кухню походила мало. Точнее, обжита она была не слишком по-кухонному. В просторной комнате оказался незасте-ленный деревянный пол, умывальник, печка, большой прямоугольный стол, больше походивший на письменный, чем на обеденный, и это все – ни кухонной утвари, ни холодильника. Зато открытый с обеих сторон книжный стеллаж, за которым стояла кушетка-уголок. На стенах – много фотографий, листы с раскадровками, какие-то графики, клочки бумаги с записками хозяина самому себе, еще – киношные «хлопушки» с названиями плотниковских фильмов. На кушетке за стеллажом лежала какая-то барышня в джинсах и чуть задравшейся футболке, открывавшей краешек спины. И вот по этому краешку Ермилов узнал Киру еще до того, как она повернулась. Он невольно сделал шаг назад и уперся во что-то, даже чуть не упал. Кира приподнялась на локтях и теперь смотрела на него насмешливо, он на нее – растерянно. Машинально обернулся, чтобы глянуть, на что же наступил. Это был загадочный, ни на что не похожий агрегат, из которого в глиняную кастрюлю лениво капала жидкость янтарного цвета. Кап. Кап.
Кира молчала и, казалось, совсем не была удивлена.
Ермилов потер моментально заболевшие виски.
– Где... Плотников?
– Там. – Неопределенный кивок в сторону. Пауза длилась минуту, не меньше.
– Познакомились? – Плотников появился на кухне на полминуты позже, в халате и с мокрыми волосами. Вид у него, как всегда, был предельно вымотанного человека. – Как вы думаете, Илья, что это? – Он кивнул на агрегат.
– Ни за что не сообразит, – сказала Кира саркастически, опуская ноги на пол.
– Похоже на самогонный аппарат, – выбрал Ермилов самый невероятный вариант, не сводя глаз с ее щиколоток.
– Ну вот! – обрадовался Плотников. – Я всегда возлагал на вас большие надежды. У вас интуиция едва-едва в зачаточном состоянии, а как работает?!
Ведь почти в «яблочко»! Только это не самогон, разумеется, а сакэ. Японцы машинку подарили. Сейчас как раз каннадзуки – месяц без богов, или, иначе говоря, каминасу – месяц приготовления сакэ. Вот я и... как Боровицкая говорит, знаете ли, с точки зрения астрологии...
Кап. Кап. Кап.
Ермилов, чтобы переключиться, спросил, как его делают.
– Шлифованный рис варится на пару, отвар сливают, а в рис добавляют свежую воду и дрожжи. Получается бражка, которую японцы, чудилы узкоглазые, и пили столетиями, пока вся нация не устала от похмелья и дурного запаха. Тогда напиток стали фильтровать и пастеризовать.
– Можно попробовать? – спросил Ермилов, которому едва ли не первый раз в жизни захотелось крепко выпить. Собственно, он еще и не знал, как выглядит такое желание, но почему-то был в нем уверен.
Плотников улыбнулся:
– К ритуальному потреблению сакэ будет готово через год хранения в прохладном месте.
Ермилов вспомнил американского битника Чарлза Буковски. Можешь трахать мою бабу, но виски мое не трожь!
– А если не к ритуальному?! – с вызовом сказал он.
Плотников пожал плечами, налил жидкость в керамическую бутылку и подогрел на водяной бане. Потом разлил сакэ по двум крохотным рюмочкам (Кира отрицательно покачала головой) и одну подвинул своему ученику.
– Эта тара называется очоко. Маленькими глотками, пожалуйста.
Ермилов последовал рекомендации и мало что почувствовал. Плотников уловил его выражение лица, засмеялся и объяснил:
– С увеличением количества выпитого гаммавкусовых ощущений обогащается. Закусывать лучше всего рыбой или другой легкой пищей. Возьмите вот, креветки. А пить сакэ можно часами, как пиво. Тем более что от возраста оно, в отличие от вина, лучше не становится, так что хранить его долго бессмысленно.
Ермилов подумал, что овал Кириного лица изменился, стал чуть мягче, он поймал ее вечно ускользающий взгляд и посмотрел в темно-голубые глаза с грустной нежностью. И сказал зачем-то:
– Для передачи романтического или мечтательного настроения персонажей иногда имеет смысл использовать мягкий фокус объектива, дающий слегка расплывчатое изображение.
Плотников одобрительно засмеялся, зато у Киры стал немного растерянный вид, она сама это почувствовала, поднялась и вышла из комнаты.
– Давно вы, Артем Александрович, знакомы с этой барышней?
– Несколько недель, не то две, не то пять, у меня от нее все перепуталось, – сознался педагог с обаятельно-виноватым видом. – А хороша, верно? Хотя вам, Илья, кажется, она не понравилась...
Значит, Плотников был ни при чем, когда Кира исчезала раньше, подумал Ермилов.
– У вас что-то случилось, Илья? Вы как-то бледновато выглядите. Как говорят в американском кино, ю о’кей?
– Ю о’кей, о’кей! – вспылил Ермилов, заметавшись по кухне. – Ненавижу американское кино! Что за отвратительная манера спрашивать у человека, которого только что приложили по голове обрезком трубы: ты в порядке?! Или, напротив, он просто поскользнулся, но тут же звучит вопрос: ты в порядке? И так что бы ни случилось! Они же просто задрали своим ю о’кеем»!!!
Кира стояла в дверях, открыв рот, у Плотникова вид был не лучше.
– В общем, как вы уже догадались, мне домой пора, – сказал Ермилов.
Плотников настаивать на обратном не стал. Он только показал рукой на окно: темно, мол, ночь на дворе, волки, оборотни, куда сейчас ехать можно и, главное, на чем?! Переночуй, а завтра вали куда хочешь. Все это было ясно без слов.
Параллельный монтаж представил Ермилов: действие из двух или более последовательностей кинокадров монтируется в единую последовательность, чтобы создать ощущение одновременности происходящего. Вот Ермилов в тепле, а вот он, спотыкаясь, бредет по сугробам. А вот он уже на русской печке, дует сакэ. Холосё?
– Ладно, – согласился Ермилов. Красивее, конечно, было бы гордо свалить, но он еще вспомнил, что потерял в Киржаче одну новую перчатку, правую, и рука замерзла так, что и в машине отошла далеко не сразу, даже кожа потрескалась.
Что-то едва-едва уловивший, но все еще мало что понимающий Плотников иронически-экзаменаторским тоном сменил тему:
– Ну а как у нас насчет глубокофокусной съем
ки?
Ермилов сказал, чеканя слова:
– Это когда кинокамера и освещение настраиваются так, чтобы любые объекты в кадре, как близкие, так и отдаленные, получались максимально четко. Например, крупным планом актер Плотников... – Тут он неожиданно для себя увлекся, взял улыбающегося мастера в «кадр» из четырех пальцев: – И на дальнем – фотографии на стене. – Ермилов не убирая «камеру», приблизился к стене, и в «кадр» попал исчерканный лист, представлявший собой список московских учебных заведений. МАИ, РГГУ, Медицинская академия имени Сеченова, Менделеевский химико-технологический, Суриковский институт, несколько экономических... Какие-то цифры, стрелки. Ермилов оглянулся на своего преподавателя и увидел, что тот перестал улыбаться. Ермилов снова посмотрел на стену. Незачеркнутых вузов было всего три: МГУ, МГИМО и ВГИК.
Это походило на то, как если бы Плотников (а это был, конечно, его почерк), например, выбирал место для съемки. Но цифры были не просто цифры, а время; время же, указанное против ВГИКа, кое о чем Ермилову говорило. Съемки? Какие еще съемки!
