Самый жестокий месяц - Пенни Луиз (читаем бесплатно книги полностью TXT) 📗

Существо, сидевшее перед ней, излучало свет. Словно дух Мадлен вселился в Софи. Но только этот дух был лишен сердца. Души. То, что излучала Софи, не было ни радостью, ни любовью, ни теплом.

Это было счастьем. Мадлен умерла ужасным, нелепым образом. А Софи была счастлива.

И чуть не до смерти напугала этим Хейзел.

Бовуар сидел за рулем, а Гамаш выполнял функции штурмана, пытаясь привязать их маршрут к карте. Машину трясло на ухабах и выбоинах. Ему казалось, что они не двигаются вперед, а совершают какие-то безумные виражи. Слава богу, что он не страдал морской болезнью.

– Это где-то здесь. – Гамаш сложил карту и посмотрел через ветровое стекло. – Осторожнее.

Бовуар крутанул баранку, но все равно они попали в выбоину.

– Знаете, я вполне прилично ехал, пока вы не стали мне помогать, – проворчал он.

– Ты не пропустил ни одной выбоины между этим местом и Тремя Соснами. Осторожнее.

Машина попала еще в одну яму, и у Гамаша возник естественный вопрос: сколько еще такой езды выдержат его покрышки?

– Проедем через деревню Нотр-Дам-де-Руф-Трюс до выезда с другой стороны. Там будет поворот направо. К Шемен-Эраблери.

Бовуар не поверил своим ушам:

– Нотр-Дам-де-Руф-Трюс? [36]

– Ты небось ожидал Сент-Руф-Трюс.

Бовуар подумал, что Три Сосны – это хоть имеет какой-то смысл. Уильямсбург и Сен-Реми имеют смысл. Возможно, Стропильные Фермы как-то связаны со строительством?

Проклятые англичане. Вот и доверяй им самим выбирать себе название. Это все равно что назвать деревню Королевский Банк или Бетонный Фундамент. Вечно строятся, вечно хвастаются. А что с этим делом? Хоть кто-нибудь в Трех Соснах умирает естественной смертью? Там даже убийства какие-то ненормальные. Они что, не могли устроить поножовщину, воспользоваться пистолетом или бейсбольной битой? Нет, непременно выдумают что-нибудь запутанное. Сложное.

Ужасно не по-квебекски. Квебекцы такие простые, ясные. Если ты им нравишься, они тебя обнимают. Когда они тебя убивают, то шарахают чем-нибудь по башке. Бах – и дело сделано. Суд. Приговор. Следующий.

Никаких тебе «может быть» или «вряд ли».

Бовуар уже начал воспринимать это как нечто личное, хотя он и был благодарен за то, что нынешнее дело избавило его от поиска пасхальных яиц вместе с родственниками жены. Причем никаких детей тут не было. Только он и его жена Энид. Ее родители ждали их, предполагая, что они будут искать шоколадные яйца, запрятанные по всему родительскому дому. Они даже шутили, что ему, сыщику, это будет легко. А он думал, что проще всего будет приставить пистолет к голове тестя и заставить его сказать, куда он запрятал эти чертовы пасхальные яйца. Но тут произошло чудо: его вызвали на расследование.

Бовуар спросил себя, как там выкручивается бедняжка Энид. Да, достается ей. Ведь это же ее чокнутые родители.

Они быстро проехали деревню Нотр-Дам-де-Руф-Трюс. И действительно увидели над небольшим производственным зданием громадную выцветшую вывеску «Стропильные фермы». Бовуар тряхнул головой.

Старый кирпичный дом выходил на дорогу. На лужайке перед домом росло несколько больших кленов, а возле самого дома и вдоль подъездной дорожки Гамаш заметил то, что, вероятно, через несколько недель станет цветущими клумбами. Дом был небольшой, уютный, и он словно говорил, что готов к изменениям. А пока – листья еще не проклюнулись, цветы не расцвели, трава не выросла.

Гамаш любил осматривать жилища тех, кто имел какое-либо отношение к преступлению. Ему хотелось знать, какой выбор они делают для своего личного пространства. Какие предпочитают цветы, украшения. Ароматы. Есть ли у них книги и какие.

Какая атмосфера царит в доме.

Ему приходилось бывать в хижинах на краю света, где на полу лежали протертые до дыр коврики, на окнах висели драные занавески, а обои отслаивались. Но внутри его встречал запах свежесваренного кофе и только что выпеченного хлеба. Стены были украшены громадными фотографиями улыбающихся подростков на выпускном вечере, а на ржавых, покореженных сервировочных столиках стояли скромные поколотые вазы с веселенькими нарциссами, или ивняком в цвету, или крохотными дикими цветочками, сорванными усталой рукой для глаз, которые будут ими восторгаться.

Бывал он и в особняках, похожих на мавзолеи.

Ему не терпелось узнать, какова атмосфера в доме Мадлен Фавро. Снаружи дом казался унылым, но Гамаш знал, что многие дома выглядят уныло весной, когда яркий веселый снег уже сошел, а цветы и деревья еще не расцвели.

Перемещаться по дому было совершенно невозможно – вот первое, что его поразило, когда он вошел туда. Даже в тесную прихожую хозяева умудрились втиснуть платяной шкаф, книжный шкаф и длинную деревянную скамью, под которой стоял ряд покрытой грязью обуви.

– Меня зовут Арман Гамаш.

Он слегка поклонился женщине средних лет, открывшей им дверь.

Хейзел была опрятно одета в свободные брюки и свитер. Удобные, привычные. Она слабо улыбнулась, когда он показал ей свое удостоверение:

– В этом нет нужды, старший инспектор. Я знаю, кто вы.

Она отошла в сторону, впуская их. Первое впечатление Гамаша было такое: приличный человек пытается нащупать верный способ поведения в неприличной ситуации. Она говорила с ним по-французски, хотя и с сильным английским акцентом. Была вежлива и сдержанна. Единственным свидетельством того, что в доме не все в порядке, были темные круги у нее под глазами, словно скорбь поразила ее физически.

Но Арман Гамаш знал и кое-что еще. Скорбь иногда проявляется не сразу. Первые дни родственники или близкие друзья жертв преступления пребывают в благодатном состоянии ступора. Они почти всегда стойко держатся, делают то, что полагается делать в обычной жизни, так что сторонний наблюдатель может и не догадаться о катастрофе, которая обрушилась на них. Большинство людей ломаются постепенно, как старый дом Хадли.

Гамаш почти что видел неизбежных всадников на холме над Хейзел, их кони фыркали, били копытом, стараясь вырваться из узды. Они знаменовали конец всему, что знала Хейзел, всему знакомому и предсказуемому. Эта владеющая собой женщина смело сдерживала мародерскую армию скорби, но скоро та прорвет оборону Хейзел и сломит ее, и все знакомое будет разрушено.

– Клара Морроу заезжала ко мне узнать, как я поживаю, и привезла еду. Она предупредила, что вы, вероятно, посетите меня.

– Я тоже мог бы принести еду. Извините.

Гамаш попытался снять куртку, не задев при этом Бовуара, прижавшегося к входной двери. Он ударился костяшками пальцев о платяной шкаф, и из книжного шкафа выпало несколько книг. Но в конечном счете снять куртку ему удалось.

– В этом нет необходимости, – сказала Хейзел, забирая у него куртку и пытаясь открыть платяной шкаф. – Я сказала Кларе, что у нас всего хватает. Правда, долго я с вами не смогу говорить. У бедняжки мадам Тюркотт на старости лет случился удар, и я должна отнести ей обед.

Они последовали за Хейзел в дом.

По столовой еле можно было протиснуться, и, когда они в конце концов добрались до гостиной, Гамаш чувствовал себя так, будто ему пришлось продираться через африканские джунгли. Он надеялся, что на какое-то время они сумеют разбить здесь лагерь. Если только удастся расчистить достаточное пространство.

В маленькой комнате стояли два дивана (в том числе самый большой из всех, какие доводилось видеть Гамашу), а также самые разные стулья и столы. Маленький кирпичный дом был набит, переполнен, заставлен и темен.

– Тут тесновато, – сказала Хейзел, когда они все уселись: Гамаш и Бовуар на громадном диване, а Хейзел на потертом старинном кресле напротив.

У ее ног стояла корзинка для рукоделия. Гамаш знал, что это ее кресло, хотя оно и не было лучшим в комнате. Лучшее оставалось пустым и стояло около камина. На столике под лампой лежала открытая книга.