Экспансия – I - Семенов Юлиан Семенович (серия книг TXT) 📗
Барбье похолодел от ужаса; надо положить эту старую стерву в постель, они все забывают — и про бошей и про шабаш, когда берешь их за сиську и делаешь больно; пусть она помнит о любовнике, а не о шведе с прекрасным лионским произношением; он попросил мадам купить хорошего вина, на ее вкус; пили до двух часов, потом он остался у старухи; ушел из пансиона рано утром, когда мадам еще спала; пусть вспоминает эту ночь, а не мой лионский, и так ей достался подарок на старости лет, этой французской стерве.
Перед тем как идти по тому адресу, где жила фрау Ева Рубенау, он зашел в ресторан трехзвездочного отеля, попросил приготовить себе яичницу с ветчиной, заказал колбасы и сыра; потом только понял, что это не могут не отметить официанты, какой дурак заказывает такой чудовищный завтрак; чуть мармелада, рогалик и кофе, так завтракают нормальные люди; он, однако, ничего не мог с собою поделать; после того как он перестал быть человеком СС, после того как крах рейха лишил его привычных благ и роскошной еды, упакованной в аккуратные картонные ящики, Барбье испытывал постоянное чувство голода, совершенно незнакомое ему ранее.
Даже после того, как люди Гелена начали подкармливать его, передавая два раза в месяц доллары, он запрещал Регине покупать продукты на черном рынке — «мы не имеем права выделяться хоть в малости, сразу же донесут соседи, эти мыши полны зависти и страха, они мстят по-мышиному, исподтишка».
Быстро позавтракав, спросил официанта, где в городе останавливаются англичане; мы, знаете ли, привыкли к плотному завтраку, без овсяных хлопьев поутру день кажется сломанным; выслушал ответ — официант легко перешел на английский, вот сволочь, ничего не понятно, — поблагодарил и отправился к Рубенау.
Дом он нашел легко, это, к счастью, был большой дом, на той улице, по которой шла автомобильная дорога в горы, на Глион, шумно, много народа; спустись вниз — казино, поставить бы на тридцать один и снять весь банк, вот тебе и дорога в Испанию; не смей думать об этом, сказал себе Барбье, ты что, сошел с ума?! Думай о Регине, Уте и Клаусе, они остались заложниками, их держат под прицелом мерзавцы Гелена — безнравственные, маленькие люди; какие они немцы, продажные твари! Ведут себя так, как могут вести себя только евреи. Или русские животные, у которых нет сердца. Немец не способен на такую жестокость — оставлять семью в заложниках. Но ведь ты брал в заложники детей, ты расстреливал их, услышал он свой голос и сразу же оглянулся, испугавшись. Но ведь они были французами, ответил он себе. Или коммунистами. А это не люди. Это враги. А я говорю о немцах. Если бы французы не начали своего паршивого Сопротивления, мне бы не было нужды брать заложников. Они сами вынуждали меня к этому, действие рождает противодействие… Никто не знает, как я пил по ночам после того, как пришлось расстрелять первую партию заложников, как у меня разрывалось сердце от боли, но я дал присягу на верность, а что может быть недостойнее отступничества?! Война есть война, у нее свои законы.
…Фрау Ева Рубенау жила на третьем этаже; дом был без лифта, лестница деревянная, старая, скрипучая, с каким-то особым запахом — надежности, что ли, именно надежности и спокойствия; соседи знают друг друга, раскланиваются при встрече и обмениваются новостями; очень будет не здорово, если эта еврейская сучка решит обменяться новостями со своими паршивыми соседями, наверняка здесь одни евреи, жаль, что Гитлер не успел всех их сжечь в печи, как было бы прекрасно жить на земле, тогда бы не русские стояли в Берлине, а мы в Москве, этот Сталин перетянул евреев на свою сторону, когда позволил им чувствовать себя равными, вот они и продемонстрировали, что могут, вот они и наладили свой проклятый союз с американцами и англичанами, ну, ничего, американцы еще поплачут, они еще вспомнят нашу правоту, они еще построят свои Освенцимы для этого проклятого племени, они еще вспомнят фюрера, дайте только время…
— Здравствуйте, фрау Рубенау, — сказал Барбье, когда женщина открыла дверь, — позвольте представиться. Я Олаф Бринберг, из Стокгольма, из «Общества жертв нацизма». Вы позволите мне войти?
— Да, но я вас не ждала… Почему вы не позвонили?
— Я не знал вашего телефона…
— Он в справочной книге… В любом кафе, где есть телефон, вы могли навести справку…
— Прошу покорно меня извинить… Если вы заняты, я готов подождать… Речь идет о судьбе вашего покойного мужа, господина Вальтера Рубенау… Или, быть может, вы однофамилица?
— Кто дал вам мой адрес?
— У нас в обществе собраны адреса всех жертв нацизма.
— Вы еврей?
— Я швед иудейского вероисповедания, фрау Рубенау. Но мы занимаемся не только теми жертвами нацизма, кто был евреем. Мы собираем документы на всех тех, кто попал под топор гитлеровских вандалов… Итак, если вы заняты, я готов зайти позже… Или же пригласить вас на обед в ресторан…
— Проходите, пожалуйста… У меня мало времени, господин Бринберг, я печатаю срочные заказы, это единственный источник существования… Полчаса вас устроит?
— Да, я постараюсь уложиться… А где ваши крошки?
— В школе.
— Вам приходится и печатать, и готовить, и учить с малышами уроки?
— Это удел всех матерей. Счастливый удел, господин Бринберг, если ты не боишься, что тебя посадят в тюрьму, а твоих детей отправят в газовую камеру…
— Как долго вы пробыли в тюрьме?
— Недолго… Три месяца… Но потом я все время была в гетто…
— Вы чистая еврейка?
— Я чистая немка.
— Как?!
— Да, это правда. В этой стране, слава богу, можно не скрывать свою национальность. Пока еще здесь меру ценности человека определяют по работе или таланту, а не по национальному признаку.
— Можете поехать в Советскую Россию, — улыбнулся Барбье. — Там гарантировано равенство и негров, не то что евреев…
— Мне и здесь хорошо, господин Бринберг. Мне было очень плохо на моей родине, я ненавижу ее, я ненавижу немцев, мне стыдно, что я рождена немецкими родителями…
— Я понимаю вас, фрау Рубенау, я так вас понимаю…
— Но ведь вы не могли пострадать от гитлеровцев, вы же швед…
— У меня погибла двоюродная сестра, Дагмар Фрайтаг…
— Кто?
— Это была очень талантливая женщина, филолог, умница… Ее погубил тот же человек, который, как мы полагаем, был убийцей и вашего мужа…
— Как его фамилия?
— Вам она неизвестна?
— Нет, мне-то она известна, я уже сообщала о нем здешней полиции, его ищут, этого садиста… Но я хочу, чтобы вы мне назвали это имя, господин Бринберг… Нацисты приучили меня никому не верить. Я даже себе порою перестаю верить, я не всегда верю детям, мне кажется, что и они лгут мне, особенно когда задерживаются после школы…
— Мы смогли получить информацию, что человеком, виновным в гибели вашего мужа, был некто Борзен, доктор Борзен из гестапо…
— Это неверно. Бользен, вот как будет правильно. Но у него есть и вторая фамилия. Штандартенфюрер Штирлиц.
— Вы когда-нибудь видели его?
— Да, — ответила женщина.
— Можете опознать?
— Я узнаю его из тысяч. Я узнаю его, даже если он сделал пластическую операцию. Дети получат образование, станут зарабатывать деньги, мы накопим на то, чтобы начать свой поиск, и мы найдем этого Штирлица. Мы его найдем. Я узнаю его и убью. Сама. Без чьей-либо помощи. Его ищут вот уже несколько месяцев. Но я не очень-то верю, что его найдут.
— Почему?
— Так… У меня есть основания думать именно так, господин Бринберг.
— К сожалению, я должен с вами согласиться, фрау Рубенау. У мира короткая память. Все хотят поскорее забыть ужас. Все алчут получить от жизни то, чего не успели получить раньше, в этом сказывается несовершенство человеческой натуры. Но мы не намерены забывать. Мы не забудем. Мы тоже намерены карать сами. Не дожидаясь того времени, когда начнут действовать власти. Мы уже нашли двух мерзавцев… — Барбье достал из кармана фотографии, переданные ему Мерком. — Этот, длинный, был надсмотрщиком в концлагере Треблинка. Мы схватили его и отдали в руки властей. Второй, гестаповец Куль, сейчас транспортируется нами в Германию из Эквадора…
