Зеленый король - Сулицер Поль-Лу (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
Площадь как-то сразу опустела.
Сеттиньяз подождал еще несколько минут, не зная, что делать. Он вовсе не был уверен, что хочет присутствовать при том горестном и мучительном — а это он знал точно — событии, которое произойдет и запомнится до конца дней. Ему изменило мужество. Реб сказал: «Я не знаю ни русского, ни китайского и очень плохо арабский. Но буду говорить по-английски, французски и испански, на трех официальных языках. Может, это мальчишество, Дэвид, скорее всего, так, но если бы существовал язык вненациональный, я бы произнес речь на нем».
Сеттиньяз поднялся на тот этаж, где были расположены кабины синхронного перевода. Дверь в комнату ему открыл Таррас.
— Я уже боялся, что вы не появитесь, — сказал он. — Пришли вовремя. Арнольд Бам почти закончил свою приветственную речь, затем — его очередь.
— Я не останусь, — заявил Сеттиньяз, приняв наконец решение.
Колючие глаза Тарраса уставились на него из-под очков, но взгляд был все же доброжелательным.
— Я не предполагал, что вы до такой степени чувствительны, Дэвид.
— Я сам не замечал этого за собой, — ответил Сеттиньяз хриплым голосом.
Он постоял на пороге маленькой комнаты переводчиков. Их было двое, мужчина и женщина, а перед ними, за стеклом, простирался огромный ярко освещенный желтоватый зал. Прямо напротив Сеттиньяз увидел трибуну, на которую были направлены многочисленные прожекторы, а вокруг — светящиеся электронные табло с названиями государств, представленных в ООН.
— Начинается, — произнес Таррас…
… в ту секунду, когда Арнольд Бам закончил свое короткое выступление.
Джордж Таррас наклонился вперед, почувствовал небывало сильное напряжение во всем теле, взгляд его стал пытливым и жестким, как у Диего Хааса. Бам сошел с трибуны под жидкие аплодисменты.
И вдруг воцарилась полная, но очень напряженная тишина, что ясно ощущалось даже через микрофоны; Сеттиньяз увидел высокую худую фигуру Реба, поднимавшегося на ярко освещенную трибуну. На лбу у него была все та же зеленая повязка; необыкновенно светлые, мечтательные глаза бесконечно долго осматривали ряды кресел, расположенных полукругом. Голос прозвучал спокойнее и размереннее, чем обычно:
— Меня зовут Реб Михаэль Климрод…
Сеттиньяз сделал шаг назад и прикрыл дверь комнаты. Прошелся немного по коридору и встал, прислонившись плечом к стене.
— Вам нехорошо? — с тревогой спросил охранник, увидев, как он побледнел.
— Да.
И опять пошел по коридору. Спустился в кафетерий и попросил стакан воды. Едва пригубив, почувствовал, что его вот-вот вырвет. Немного переждав, Сеттиньяз вышел на улицу.
Преодолев преграду в виде огромной железобетонной башни, закрывавшей доступ лучам, майское солнце осветило площадь. Сегодня 5 мая.
Тридцать лет назад (без шести часов) он ступил на территорию Маутхаузена. Совпадение слишком знаменательное, чтобы быть случайным.
Сеттиньяз сел на ступеньку, не обращая внимания на недоуменные взгляды прохожих.
И вдруг почувствовал, что кто-то смотрит на него.
Он повернул голову: в тридцати метрах стоял Диего Хаас — желтые глаза расширены, на губах играет насмешливая улыбка. Кроме них, на площади не было почти никого.
Но аргентинец не сделал никакого движения навстречу, Сеттиньяз тоже не шелохнулся, ограничившись тем, что время от времени поглядывал на продолжавшего улыбаться Хааса.
Воспроизводить то, что в этот день сказал Реб Михаэль Климрод, конечно, бессмысленно. Иногда апофеоз оборачивается крахом, слова, слишком красивые и лаконичные, становятся чуждыми, даже враждебными тому, кто их произносит, и никто уже не повторит их, никто не сохранит в памяти, они исчезнут вместе с оратором, станут равнозначны молчанию; в речи веков образуется пауза, а Король навсегда останется без королевства,
В кабинах переводчиков началась полная неразбериха, никто не знал, что делать, оратор выступал в трех ипостасях, без конца переходя с одного языка на другой. Да, первым итогом выступления Короля было легкое смятение в переводческих рядах; их замешательство, неловкость, нервное заиканье передались всем делегатам, превратившись во всеобщий гул, раздражение и предчувствие какой-то опасности, хотя и слишком далекой, чтобы быть реальной.
Закончив речь, Реб несколько секунд оглядывал зал, надеясь поймать ответный взгляд, увидеть в таких же серых, как у него, или черных, голубых глазах понимание проблемы, а не боязнь взглянуть ему прямо в лицо. Напрасно.
Голосование было самым непродолжительным в истории Генеральных Ассамблей. Сто пятьдесят четыре голоса — против предложения Арнольда Бама о создании нового государства. За — ни одного. Воздержавшихся — ни одного.
Джордж Таррас плакал.
Молчаливый поединок Сеттиньяза с Диего Хаасом длился двадцать минут.
Взглянув на часы, Диего начал действовать первым. Он отошел от стены, у которой стоял, направился в сторону подземной автостоянки и скрылся внутри.
Прошло еще пять или шесть минут.
Справа возникло какое-то движение? Вышли Яуа и его соплеменники. Тут же появился автомобиль. Как только все уселись, машина поехала в сторону Сорок восьмой улицы в восточной части города; то есть аэропорт Д.Ф.Кеннеди, как был уверен Сеттиньяз.
… Пока он провожал их глазами, появился Реб, один. Сеттиньяз встал, но больше не сделал никакого движения, не позвал его. Реб очень бодро прошел через площадь. Он успел подойти к машине, за рулем которой сидел Диего Хаас, еще до того, как первая свора репортеров, выскочивших из зала, бросились за ним по пятам.
Только первым из этой шайки удалось щелкнуть затворами аппаратов, да и то Реба удалось снять только лишь со спины или три четверти оборота. Диего уже рванул машину, и колеса заскрежетали на бешеной скорости.
Рядом с Сеттиньязом кто-то заговорил. Он даже не повернул головы, душа его разрывалась от такой невыносимой боли, что даже сам он был поражен. Но глаза все же удалось сохранить сухими.
Сеттиньяз вспоминает:
«Никогда больше я не видел Черных Псов. В последующие дни они не появлялись на Пятьдесят восьмой улице.
Все было давно подготовлено на случай, если так или иначе мне придется удалиться от дел. Остальные Приближенные Короля, наверное, сделали то же самое, приняв необходимые меры предосторожности. Машина будет крутится в пустоте, быть может, целую вечность.
Ничто не изменилось в джунглях Амазонки. Королевство осталось без Короля, но пока еще существует.
Я не знаю, где находится Реб. С 5 мая 1980 года прошло девятнадцать месяцев и двадцать пять дней. Ни разу он не связался ни со мной, ни с Джорджем Таррасом. Я даже ездил к той женщине — художнице с Вашингтон Хайтс, так похожей на Чармен Пейдж, но она знала о нем еще меньше, чем я. Во всяком случае, больше с ним не встречалась.
Не думаю, что он вернулся в амазонские джунгли, куда-нибудь между Риу-Негру и Риу-Бранку или севернее, к индейцам гуаарибос, с которыми жил в молодости. Туда Диего не поехал бы с ним, но и нигде в другом месте он не появлялся: в его доме на Ипанеме теперь живут другие люди, и они не знают даже имен Климрода и Хааса.
Найти Убалду Рошу тоже было трудно. Пришлось ехать на пороги Каракараи. Но ни он, ни Яуа ничего не знали о Ребе, и, кажется, они не лгали мне. Слишком заметна была их собственная грусть.
По правде говоря, я даже не знаю, жив ли Реб до сих пор. Таррас уверен, что жив, но ведь Джордж верит тому, чему хочет верить. А я думаю то так, то эдак. И когда позавчера, за три дня до Рождества, мне пришлось согласиться и выступить публично, я говорил только об этих моих сомнениях, и ни о чем другом. Я не романтик, в чем меня нередко упрекали…
… И сказал то, что думал.
Но стоя перед камерой, я представлял себе, что, может быть в этот момент Король, которого мало кто знает в лицо, слушает меня, смотрит на экран своими серыми мечтательными глазами. И мне казалось, что он живет где-то в этом мире, живет среди нас».
