Что немцу хорошо, то русскому смерть (СИ) - Стрельникова Александра (электронную книгу бесплатно без регистрации TXT) 📗
Но наверно, все-таки пора принимать решение. Нельзя вечно хвататься за то, что твоим быть не хочет. Надо перестать мучить неопределенностью Илью, а Федору сказать, чтобы катился ко всем чертям со своими комплексами и своей Маринкой…
Случай окончательно определиться представляется довольно скоро. Ксюха приглашает нас всех на свой день рождения. Из Парижа по такому случаю прилетает Виктория Прокопьевна. Кроме нее и Серджо за праздничным столом Ксенькина подруга Ирка с мужем и детьми; Стрельцов со своей Машкой; и мы с Федором. Каждый сам по себе.
Собственно, меня звали с Ильей, а Федьку, как я предполагаю, с Мариной. Но… Короче говоря мы оба, видимо, принимаем одинаковое решение и приезжаем в одиночестве.
Когда Ирка с семейством, а следом за ними и Стрельцовы отбывают, мы с Ксюхой остаемся вдвоем на кухне. Убираем со стола, прячем остатки пиршества в холодильник, набиваем освободившейся посудой посудомоечную машину, болтаем ни о чем… Обычные бабские дела.
Думаю, что Серджо ушел проводить Φедора, (повода задерживаться тут дальше у него ведь и правда нет — я его, как стало совершенно очевидно, перестала интересовать окончательно) а Виктория Прокопьевна занимается с внучкой. Однако вскоре выясняется, что я ошибаюсь. Ксюхина бабушка появляется в гостиной, забирает две рюмки, початую бутылку водки и удаляется через двери террасы куда-то в сад. Знаю, что там есть маленький финский домик. Специальная конструкция с мангалом посередине и лавками вокруг, чтобы даже зимой можно было сидеть в комфорте и жарить шашлыки или ещё что-то. Почему-то уверена, что там с Викторией Прокопьевной не Серджо, а Федор, и что говорить они будут «за жизнь», а значит и обо мне…
Любопытство, как известно, не порок. Стараясь действовать незаметно, накидываю на себя пальто и тоже прокрадываюсь в сад. Чтобы Ксюха меня не засекла, выхожу через дверь в котельной. Точно! В финском домике видны отсветы огня в растопленном мангале. Подбираюсь ближе. Голоса слышу, но суть разговора совершенно не улавливаю. Жаль. И тут Виктория Прокопьевна приоткрывает дверь.
— Что-то жарко совсем стало. Не против, если я проветрю, не замерзнешь?
— Да что вы, Виктория Прокопьевна! Я вообще не мерзну. Как-то пришлось нам с моими ребятками почти сутки по шею в ледяной воде просидеть. Под обстрел попали. Спирт правда у нас во фляжке имелся… Хлебнешь из фляжки и водой из речки, в которой мы и сидели, запиваешь… И ничего! Даже насморка потом не было.
— Да, Федя, парень ты здоровый. Но глупый.
— Ну Виктория Прокопьевна, не начинайте сначала.
— А я и не начинаю, я продолжаю. Ты ведь ее любишь… Любишь! И не крути своей башкой чугунной. Все равно не поверю, что это не так. Так к чему все эти коленца?! И девку мучаешь…
— Да не больно-то она, как я посмотрю, мучается! Каждый день цветочки, поцелуйчики, в машине по часу возле ее дома сидят… Об искусстве, думаете, беседуют?
Как мило! Он что же за мной следит?
— А ты со своей шалавой, которая тебе в штаны разве только на людях не лезет, что по ночам исключительно гравюры рассматриваешь? Не знаю… Может Ане и правда будет лучше с этим Ильей…
Вскипает:
— Да если он только ей под юбку залезет, я его…
Больше терпеть не могу. От бешенства даже мышцы на лице сводит. Распахиваю дверь и вхожу.
— Ты его — что? Убьешь? То есть тебе под юбку к Маринке лезть можно, а мне надо сидеть как монашке в красном углу под иконой и иметь лицо постное, но возвышенное, так? Да пропади ты, Федь! И имей в виду: ВСЁ! На этот раз действительно всё. Теперь я тебе скажу то же, что ты мне тогда в больнице: не появляйся возле меня больше! Никогда! Хватит рубить хвост собаке по частям. Больно же, черт бы тебя побрал! И в моем дворе тоже не появляйся! Потому что когда тебе придет фантазия следить за мной и за Ильей в следующий раз, ты увидишь, что мы в машине сидеть не останемся. Мы пойдем ко мне, в мою кровать. Или в его. Какая ближе окажется. Усек?!
Только прекратив орать, переведя дыхание и оглядевшись, я понимаю, что Виктория Прокопьевна сбежала. Да и кому охота быть свидетелем такой, скажем прямо, отвратительной сцены? Федор сидит белый. Челюсти сжаты так, что желваки надулись. В глазах бешенство. Но и я бешусь не меньше его.
Ярость моя требует еще какого-то действия, хочет как-то выплеснуться физически, не только в громком крике. И я делаю то, что не делала никогда: со смаком отвешиваю ему пощечину, а потом ещё и вытягиваю перед собой руку и сую ему в отбитое лицо кулак с оттопыренным средним пальцем. Похоже, это его доканывает. Федор хватает мою выставленную руку и одним движением заламывает мне ее за спину. Больно! Зараза! Это ж раненая рука!
— Отпусти меня, ты, дубина стоеросовая!
Но он явно не помнит себя от злости и только «наддает», заводя мою бедную конечность еще круче.
— Отпущу, сейчас так отпущу, что мало не покажется!
— Маринку свою хватай, ей, может, такое нравится.
— А вот мы сейчас как раз и узнаем, что нравится тебе. Давно хотела? Ну сейчас получишь!
Уже реву, руку рвет болью, из глаз не то что слезы — искры летят.
— Рука!
— Будет тебе и рука, и нога и все остальное прочее.
— Это у тебя, дебил, нога, а у меня рука. И бок. Больно же!
Только тут до него доходит. Отпускает мгновенно. Я валюсь на лавку, прижимая к себе свою несчастную конечность и шиплю сквозь стиснутые зубы. Как же больно! Он робко прикасается к моему плечу.
— Ань… Ань, я это… Забыл я…
Яростно дернув плечом вырываюсь и со всех ног бегу в большой дом. Уже на лестнице на второй этаж натыкаюсь на Серджо. Смотрит удивленно.
— Что это с тобой, Ань?
— Кондрат, чтоб ему, обнял!
Бегу дальше, в комнату, которую мне традиционно выделила Ксюха. Не могу никого видеть. И рука… Как же она, черт побери, болит! Хоть вой. Да я и вою. Тихо, да еще и пустив воду в ванну, чтобы этот мой вой не слышал никто. Мне их жалость не нужна. Сейчас она меня просто убьет.
Сижу на бортике в ванной, раскачиваюсь, чтобы убаюкать боль. Странно, никогда не понимала, почему так, но от этого движения действительно всегда становится легче. Может память самого раннего детства, когда мать укачивает ребенка, чтобы успокоить? Материнские руки, размеренное движение, тепло, защищенность, любовь — все это сливается в общий сильный, почти гипнотический фон и продолжает действовать на уже взрослого человека так же благотворно, как и на ребенка?
Вдруг слышу, как в мою комнату кто-то входит. Да что там входит? Врывается. С боем. Слышу топот и какую-то возню. Потом сдавленный рев Феди:
— Серег, уйди от греха. Отцепись, богом прошу. Оставь меня. Слышишь, твою мать? Отвали!!!
Видимо, итальянец пытается не пустить Федьку ко мне. Но это все равно что попробовать остановить танк, накинув ему на дуло бечевку. Последний рывок Федор совершает уже в дверях ванной, стряхнув с себя хозяина дома, как медведь назойливую лайку. Я даже сделать ничего не успеваю — ни встать, ни пискнуть. Он уже рядом со мной, а потом как подрубленный валится на колени, обхватывает меня за ноги руками и утыкается в колени лицом. Из-за этого голос звучит глухо.
— Ань, прости меня, идиота. Не хотел я ничего такого… С катушек слетел и вот… Люблю ведь я тебя… А тут…
Слова вырываются из него рвано, натужно, какими-то тяжелыми комьями. Серджо смотрит на нас, явно не зная, что предпринять. Тут за его спиной неслышно возникает Ксения, одним взглядом оценивает ситуацию и уводит мужа прочь. Я прикрываю глаза. И что теперь делать?
— Ты меня измучил, Федор. Ты причиняешь мне такую боль…
— Ань, я не хотел. Забыл, правда, схватил и даже не подумал…
— Да не про то я, Федь! Не про то…
Поднимает голову, смотрит. Глаза такие… И не объяснить.
— А про что?
— А то сам не знаешь. Тоже ведь люблю тебя, идиота, а ты… И не отпускаешь, и не берешь. Не могу я так больше, Φедь. Решай. Вот прямо сейчас и решай.
— Что решать? — почти шепчет.
— Берешь или отпускаешь.
