Печать фараона - Солнцева Наталья (мир бесплатных книг TXT) 📗
Глава 27
Рыбное
В мазанке было чадно – плохо прогорали сырые дрова, густо дымила самодельная толстая свеча из воска. Закопченный потолок потрескался, в углах висела паутина. Прямо под черной иконой громоздились сваленные в кучу рыбачьи сети.
– Фитиль паршивый, – пожаловался небритый седой старик. Его красные глаза слезились.
Смирнов закашлялся.
– Я уж думал, ты насмерть замерз, милок, – радостно обнажил желтые от табака зубы хозяин мазанки. – А у тебя шишка на голове! Я когда водку влить пытался, нащупал. Где это тебя угораздило?
– Не помню, – соврал сыщик.
На самом деле он смутно припоминал, как в снегопад и метель пошел на обрывистый берег Волги, как сорвался с кручи, чудом не скатился вниз, застрял на уступе как выбрался наверх, увидел огонек, добрел до мазанки и...
– Я тебя на пороге нашел, – подсказал старик. – Чую, выйти надо... по нужде. Глядь, а у двери лежит ктой-то. Еле втащил! Тяжелый ты.
Всеслав обвел глазами убогое помещение, в единственное грязное подслеповатое окошко пробивался морозный рассвет.
– Светает, – поймал его взгляд старик. – Снег валить перестал. Можно в деревню идти. Сможешь? У меня там дочка с зятем, лошадь у них, сани... или ты автобусом предпочитаешь? Дорогу-то небось замело.
Сыщик не вполне определился, как ему быть.
– Ты, дед, живешь в этой халупе? – с трудом владея языком и губами, спросил сыщик.
– Какой я дед? – обиделся тот. – Мне только шестьдесят пять годков стукнуло. Это я поседел рано, работа у меня была ответственная: печки делать. Печник я! Теперь перешел на художественный промысел, – корзины плету, туеса всякие сооружаю. Чего мне в халупе-то жить? У нас с женой дом в Старице, каменный. А здесь я случайно очутился, – рыбалил маленько, засиделся... в метель попал. Дочкин дом далеко, а мазанка ничейная вот она, рядом, – тут и печка есть, и дровишки, и чайник. Хоть неделю сиди, если жратвы хватит.
Боль в голове Смирнова затаилась: уже не впивалась острыми иглами, не дергала, не вспыхивала огнем, – только ныла исподволь, потихоньку. Тело казалось разбитым, вялым; вставать, идти куда-то не хотелось. От слов бывшего печника проснулись, зашевелились в уме мысли.
– Уж не Хлебин ли твоя фамилия? – спросил он, в очередной раз убеждаясь, как тесен, в сущности, мир и как не бывает в нем случайностей.
– Хлебин, – удивленно протянул дед. – А тебе откуда известно?
– Долго рассказывать. Ладно, попробую встать, размяться: и вправду ехать надо. Твоя жена знает, где ты?
– Знает, но все одно волнуется. Я обещался к ночи быть, а сам застрял тут!
– А моя не знает, куда меня черти занесли, – вздохнул Всеслав. – И телефон я потерял. Так что давай будем собираться.
Через полтора часа, попив крепкого чая с водкой и кусковым сахаром, заперев дверь мазанки, они двинулись по снежной целине к деревне. Небо сияло первозданной синевой, снег блестел, ноги проваливались в него по колено и глубже. Хлебин кряхтел, а Смирнов сразу взмок под курткой, превозмогая неприятную слабость, дрожь. Проснулась боль в спине и затылке, затошнило. «Видно, легкое сотрясение мозга я заработал, – подумал сыщик. – Как пить дать. Некстати это!»
Впереди показалось могучее голое дерево, облепленное снегом, воздевшее руки-ветви в жесте немой мольбы, обращенной к небесам. Подошли ближе – у основания ствола намело высокий сугроб, из которого будто выползал, обвивая толстый, мощный ствол, «белый полоз», – древесная жила-нарост.
– Кудеяров ясень, – задумчиво произнес Хлебин. – Чудно?е дерево! Моя теща покойная была помешана на нем. – Он мелко перекрестился и сплюнул в снег. – Все болтала про какую-то несчастную любовь и про ключи от смерти. Блаженная была баба! А ясень и вправду необыкновенный – бывало, плывешь на лодке по реке, когда солнце встанет... глянешь на дерево, аж сердце замрет! Солнышко-то аккурат между его веток получается, словно золотой шар в руках. Картина, я тебе скажу, удивительная!
Сыщик сообразил, что от дерева до мазанки не так уж и далеко. Это в темноте, на обрыве путь показался длиною в вечность.
– Иван, – обратился он к мужу Федотьи, – а ты вчера вечером... или ночью около мазанки никого не видал? Может, по дороге кто проходил?
– Окромя тебя, милок, никого. Кому в такую погоду быть-то? Рыбаки все загодя по домам разбежались, это я припозднился, думал, авось ветер тучи мимо пронесет. Не пронес.
Скоро показалась и деревенская околица, потянулись заметенные снегом заборы, старые сады, крыши в белых шапках, трубы, из которых дымило.
– Вишь, хозяйки топят уже, стряпать собираются, скотину кормить. Вон и моя Настя суетится, – степенно пояснил Хлебин, сворачивая к открытой настежь калитке.
За забором отбрасывала лопатой снег женщина в старом полушубке, в сером вязаном платке. Она подняла на пришедших красное не то от мороза, не то от слез лицо.
– Колька снова запил, окаянный, – бросилась она к отцу, не замечая чужого человека с ним рядом, не здороваясь. И зарыдала в голос, уткнувшись в плечо Ивана. – Где только самогон взял?
Из дома на крыльцо вывалился расхристанный, взъерошенный хозяин, явно в подпитии и дурном расположении духа.
– Жрать давай! – заорал он на жену, увидел во дворе тестя и постороннего мужчину, пьяно качнулся, осекся и скрылся в сенях.
– Господи, за что ж наказание такое? – запричитала Настя, вытирая слезы тыльной стороной ладони, и крикнула вдогонку мужу: – Ложись спать! Детей не пугай, сволочь!
– Когда он пить начал? – деловито спросил Иван.
– Да вчерась! Вдруг как с цепи сорвался после обеда. Денег потребовал, – жаловалась она отцу. – Нутро у него, видишь ли, горит! Тошно ему! Я не давала. Так он чуть ли не драться полез! Схватился и вон из дому – побегал по соседям, да не больно разжился. Вернулся затемно, бешеный, в сараюшку кинулся, давай там громить все, переворачивать вверх дном. Все разворотил! Видать, там бутыль у него была припрятана... заначка! Или деньги. Не знаю! Ринулся прочь, злой, как черт... в метель побежал куда-то без шапки да пропал до ночи. Собаку раздразнил, лаяла и лаяла, как скаженная. Я детей уложила, пошла искать его... снег глаза слепит, ветер воет, – свалится где-нибудь, замерзнет под забором, думаю. Не нашла... Ночью явился, весь в снегу, пьяный... глаза безумные.
Она всхлипнула и горестно покачала головой.
– Значит, вечером и ночью Николая дома не было? – насторожился сыщик. – А когда он пришел?
– Часа в два, наверное. На улице метет, хоть глаз коли! Дверь сарая настежь бросил... еле снег отгребла утром.
– Можно мне зайти в ваш сарай?
Настя удивленно подняла на него припухшие, заплаканные глаза.
– Зачем?
– Пусть поглядит, – разрешил Иван. – Дурного не будет.
Он зашагал к сараю вслед за Смирновым, недоуменно хмыкая. С какой стати приезжему человеку интересоваться деревенским сараем? Отец Насти чувствовал: этот заблудившийся любитель зимних прогулок по берегу Волги спрашивает про сарай неспроста, – что-то он знает, чего-то недоговаривает. Где он головой ударился? Говорит, будто с кручи сорвался, на уступ упал. Так оно могло быть, конечно. Только за каким чертом в темень и снегопад по кручам прибрежным шастать? Не врет ли? Вдруг они с Колькой непутевым встретились, не поделили чего-нибудь, сцепились да подрались? То-то зятек, как увидел чужого, быстро с крыльца ретировался.
В сарае их застал настоящий разгром. Первым заглянул внутрь Иван, присвистнул от удивления. Ну и ну! Это ж как надо бутыль с самогоном запрятать, чтобы потом все переворачивать пришлось?! Сыщику сразу бросился в глаза «сундук с приданым», о котором ему говорил Хромов. Сундук был добротный, массивный, темный от времени, забросанный сверху всяким хламом: тряпками, досками, обломками старой самодельной мебели.
Настя проскользнула мимо мужчин, всплеснула руками.
– Глядите, что натворил, ирод! Вот тут, наверное, в углу его заначка была, – все выгреб, алкаш проклятый, целую кучу старья раскидал!
