Эшафот забвения - Платова Виктория (читаемые книги читать онлайн бесплатно полные TXT) 📗
– Сразу несколько нетленок в производстве?
– В основном клипы строгают.
– Сейчас вот Танец-Жигули на повестке дня стоит. Любишь Танец-Жигули, признавайся?
– Это еще кто? – Я решительно оторвалась от последних эстрадных веяний.
– Ну, старуха! Какой же русский не знает Лады Дэне!
– А-а… Так бы и говорил. Души не чаю в Ладе Дэне. С ней даже месячные легче переносятся.
– А я думал – ты давно в климаксе, – не сдержался Бубякин и на всякий случай прикрыл голову воротом замызганного плаща, – судя по тому, как ты на мужиков бросаешься.
– Может, я нимфоманка.
Бубякин отогнул ворот и с сомнением посмотрел на меня:
– Не смеши меня, нимфоманка!.. У таких кляч, как ты, может быть только одна пламенная страсть – пара страниц из Франсуазы Саган на ночь и игра на мандолине для дальних родственников из Алтайского края.
– Это уже две страсти. А, в общем, ты прав, – весело сказала я. Моя неприязнь к Бубякину исчезала с каждой минутой, он оказался вполне сносным парнем со своеобразным, хотя и немного агрессивным, чувством юмора. И зачем я только избила его?..
– А теперь, душа моя, заткнись, – неожиданно прервал нашу милую беседу об особенностях физиологии среднего возраста Бубякин. – Приближаемся к цели. Предупреждаю, режиссер – тиран и деспот, посторонние на площадке вызывают в нем чувство глухого протеста. Так что будь тише воды ниже травы. Обстряпаем дельце, и надеюсь больше никогда тебя не видеть. Все поняла?
– Чего уж тут не понять. Тиран и деспот, чувство глухого протеста. Все ясно.
…О том, что мы наконец пришли, я поняла еще до того, как Бубякин остановился перед дверью павильона: в воздухе снова запахло вселенским блефом и веселой авантюрой. Косясь на меня, он быстро набрал шифр на кодовом замке. (Скажите, пожалуйста, какие предосторожности, в мою бытность такого не было и в помине!) В самый последний момент, перед тем как он толкнул дверь в павильон, я все-таки сумела классифицировать этот запах: он шел из моего детства с его копеечными билетиками на первый сеанс в воскресенье. Так могло пахнуть только таинство кино, и именно из-за этого сумасшедшего запаха я оказалась во ВГИКе, токсикоманка чертова. Однако то, что я увидела спустя несколько минут, можно было назвать съемочной площадкой лишь с большой натяжкой. Скорее это походило на ломбард или комиссионный магазин. Все пространство между софитами и интерьерными выгородками было завалено ворохом восхитительных, потускневших от долгой жизни вещей. Любая из них могла украсить витрину антикварной лавки средней руки. Картины, акварельные наброски и незаконченные этюды, ребра тяжелых багетов; непрочные безделушки, всегда переживающие своих хозяев… Иконы в серебряных окладах, напольные китайские вазы; лампы, у подножия которых разыгрывались фарфоровые сцены из греческих трагедий и французские пасторали. Почетное место занимала пирамида из песочных часов и клепсидр – время, заключенное в них, не имело никакого значения. Во всяком случае, для меня: я могла бы провести несколько дней, разбирая эти завалы вещей.
– А я и не знала, что у вас здесь филиал реквизиторского цеха, – зачарованно произнесла я и дернула Бубякина за рукав.
– Правило номер один: ничего не лапать. Правило номер два: никогда не произносить слово “реквизит” в контексте тирана и деспота.
– Почему?
– Потому что он ненавидит реквизит. И бутафорские примочки. Все вещи подлинные, у каждой своя история. Это создает нужную глубину общего плана. Видишь вон ту милую картинку пастелью? – шепнул Бубякин и указал на маленький этюд, почти погребенный под другими картинами. – Это настоящий Тулуз-Лотрек. Неучтенная голова Ля Гули из Мулен-Руж. Запасники Пушкинского музея.
– Как же она у вас оказалась?
– Сами принесли, долго кланялись, сказали “приходите еще” и коллекцию постимпрессионистов обещали, если для дела понадобится.
– Что ты говоришь!
– Ладно, пошел на плаху, а ты в хвост просителям устраивайся. Я тебя позову.
Тяжело вздохнув, Бубякин направился к единственному ярко освещенному углу павильона, в котором находилось несколько человек. Угол был обставлен так же добротно, как и комната съемочной группы “Забыть Монтсеррат”. Длинные столы, заваленные антиквариатом, галогеновые светильники, глубокие офисные кресла. Впрочем, кресла предназначались не для “просителей”, как охарактеризовал их Бубякин: те довольствовались списанными за выслугу лет казенными стульями. Контингент просителей, в который попала и я со своим “Шекспиром” в холщовой сумке, состоял в основном из бедно одетых старух с прямыми дворянскими спинами и вполне пролетарскими сухонькими лапками. Каждая из них крепко прижимала к себе сумочку и недружелюбно косилась на соседок. Я сильно подозревала, что весь этот антиквариат перекочевал сюда именно из потертых старушечьих баульчиков и ридикюлей. Тиран и деспот, “последний император” Большого стиля” Анджей Братны, действовал с размахом, весь масштаб которого я оценила чуть позже.
А пока я сидела в самом конце очереди на заклание, на самом неудобном стуле, в самой неудобной позе. И с тоской думала о том, что зря ввязалась в это мероприятие. Увенчанный лаврами Тулуз-Лотрек и мой экстравагантный, но удручающе современный “Шекспир на сборе хвороста” находились в разных весовых категориях. Да и опьяняющее чувство жизни, которое я испытывала все утро, вдруг исчезло: возможно, в этом виноваты прямые спины старух, их жесткие провалы ртов и складки морщин на лицах. Я была одной из них. Так же, как и они, я потеряла все. Но в отличие от старух у меня нет даже тряпицы с камеей или фарфоровой пастушки. К тому же и единственный выходной безвозвратно загублен. Выходной, который я могла провести с Серьгой и Микки Спиллейном… Чтобы хоть чем-то занять себя, я тихонько поднялась со стула и под неодобрительные взгляды старух отправилась бродить по павильону. К антикварным развалам я подойти не решилась: их охраняли два молодых человека с печатью значительности на разбойных телохранительских физиономиях: острые глаза, тупые подбородки, скорострельные “стечкины” у потнючих подмышек – таких типов за последний год я перевидала предостаточно и в самых разных обстоятельствах. Вот только никогда не думала, что увижу их здесь, на мирном и далеком от криминала “Мосфильме”.
Один из охранников весело ощерил зубы и махнул мне рукой: сидите, где сидели, дамочка, не шляйтесь без надобности. Я кивнула, испуганно округлив рот, моментально исчезла из поля зрения охранников и спустя несколько минут оказалась в глубоком тылу павильона.
Чтобы тотчас же наткнуться на Анджея Братны.
Я сразу узнала его – фотография из “Искусства кино” прочно врезалась в память. Вот только одного я никак не ожидала: лицо Братны оказалось еще более привлекательным, чем на снимке. Нет, “привлекательность” было самым неудачным определением из всех возможных. Можно ли считать привлекательными стихийное бедствие, воронку от взрыва, лезвие ножа, занесенного над жертвой? Единственное, что я могла сказать точно: это была привлекательность неотвратимой развязки.
Сидя на корточках перед грудой реквизита (правило номер два: никогда не употреблять слово “реквизит”, вспомнила я Бубякина), он о чем-то тихо переговаривался со своим спутником – холеного вида бюргером. Бюргера звали Лутц, я поняла это из отрывистых реплик на искаженном русском и отвратительном английском. Я никогда не была сильна в языках, но общий пафос беседы уловила: каннский триумфатор беззастенчиво втюхивал немцу коллекцию пасхальных яиц.
– Фаберже, – втолковывал Братны, пощелкивая тонкими пальцами.
– Я, я… Андестэкд, Фаберже, – кивал немец круглой бритой головой и с сомнением рассматривал яйца.
– Мы же с вами не первый день работаем… Никаких фальшивок. Все вещи подлинные, золотой фонд русской культуры… Андестэнд?
– Я, я… – вяло отбивался недоверчивый Лутц.
– Вот, смотри, бундес чертов… Лук эт ми, герр Лутц. – Анджей взял в руки тусклое, припорошенное временем и не очень выразительное пасхальное яйцо. И тут произошла удивительная вещь: в его ладони оно преобразилось, заиграло яркими красками, в самой его сердцевине возник теплый и ровный свет.
