Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна (библиотека книг .TXT) 📗
Глава 40
Корабль разбился
Все дальнейшее – и звонок Сидорову, и встреча с ним на берегу озера, и беседа – все это осталось как бы в стороне, за кулисами этого импровизированного спектакля, где зрители уже знали слишком много для того, чтобы просто пассивно ждать дальнейшего развития событий. Все эти детали казались уже малосущественными, главным же было…
– С НИМ надо кончать, – мрачный Сидоров произнес это так, словно переломил сухую хворостину. – Ну и мерзость же все это, если правда… Ну и мерзость!
ЕГО они нашли быстро. Из недр дома плыла мелодия «Шехеразады». Музыка снова рассказывала о чем-то сокровенном, тайном, скрытом от чужих глаз.
Он сидел в музыкальном зале, на столе перед ним стояла полупустая бутылка коньяка. Мещерский ожидал, что разоблачение произойдет шумно, патетично: с истерикой и бурным монологом-речитативом протеста, как и полагается в финале так никогда и не написанной, однако уже успешно разыгранной оперы «Царь Эдип». Но все произошло очень даже буднично и тихо. Быть может, оттого, что ОН был пьян (а это деталь скорей фарсовая, чем трагическая), или потому, что все они уже смертельно устали от всего этого.
– Корсаков, – окликнул ЕГО Сидоров. – Нам надо поговорить.
Он поднял голову. Золотисто-крашеная челка упала на глаза. Он отбросил ее ладонью, их взгляды встретились и… Мещерскому вдруг стал ясен смысл весьма запутанной фразы: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю».
«Шехеразада» шла своим чередом: отзвучало соло на скрипке, исполняемое мертвой женщиной. Женой, некогда так спешившей вместе с ребенком по Ленинградке в Шереметьево-2, но так никогда и не доехавшей до аэропорта. Простучали призрачные барабанчики, отбивавшие ритм (словно чье-то преданное сердце) в танце влюбленных, и вот корабль Синдбада отчалил от родной гавани и взял курс в открытое море.
Тут Корсаков протянул руку и прибавил громкость.
– Вы меня забираете? – спросил он.
– Нам надо поговорить, – голос Сидорова дрогнул.
– Беседа будет столь же хамской, как и в прошлый раз? – на губах Корсакова блуждала слабая пьяная улыбка.
– Когда ты узнал о том, что она твоя мать? – спросил Сидоров.
Именно после этого вопроса Мещерский – он затаил дыхание, как затаивает дыхание зритель в театре в предвкушении эффектной сильной сцены – ожидал взрыва – того самого ристалища страстей, о котором частенько упоминал Кравченко, но…
Но его ожидания обманулись. На простой тихий вопрос был дан столь же простой тихий ответ.
– Этой весной, незадолго до ее дня рождения.
– Как ты это узнал? Откуда?!
– Спрашивал, наводил справки…
– Где? У кого?!
Корсаков небрежно махнул рукой: разве это так важно теперь?
– Когда ты начал свои розыски? После того, как потерял семью?
– Да. Сразу как вышел из больницы.
– Но зачем?!
– Я думал. Много думал. Надо же было что-то делать. – Корсаков долил себе в рюмку из бутылки. – Наверное, просто не придумал ничего лучшего. Я уже объяснял вам всем, вот ему, – он ткнул в сторону Мещерского, – тебе, – жест в сторону опера, – только вы не понимали… Ну ничего. Со временем поймете. Я тоже ЭТО понял не сразу. Судьба… она, знаете ли, такая стерва… Никогда не надо ждать от нее… Ничего не надо ждать. И к гадалкам не надо ходить. И спрашивать ничего ни у кого не надо. Все и так станет ясно со временем. Все встанет на свои места.
– Но чем Андрей Шипов-то перед тобой был виноват?! – Сидоров смотрел на Корсакова как на некую диковину из кунсткамеры. В глазах его гнев мешался с гадливостью, а любопытство с печалью. И там не было никакого сыскного азарта – того колючего огонька, искорки удовлетворения от того, что вот – гора с плеч и дело почти раскрыто… – Он-то ведь совершенно ни при чем! И вообще, в том, что произошло, что сотворилось со всеми вами – и с тобой, и с ней – ведь никто, ты слышишь, НИКТО не виноват! Никто же не знал – ни она, ни ты сначала… Так все получилось. Это же ужасная случайность, а ты начал… Это же случай, что вы встретились с ней и стали…
– Я и всегда говорил вам – СУДЬБА, – Корсаков залпом опрокинул рюмку в рот. – Когда-нибудь, ребята, вы все поймете, что она такое. И что такое вы перед ней. В ее руках.
– Ладно, Шура, оставь его. – Кравченко не мог смотреть на этого полупьяного растрепанного, очень тихого и очень одинокого человека. – Оставь его сейчас в покое. Он же не отрицает ничего. Вызывай своих, что ли… Куда его сейчас? В прокуратуру? В отдел?
Мещерский хотел было выключить стерео: музыка гремела – корабль Синдбада приближался к Роковой горе.
– Не смей! – голос Корсакова взвизгнул, как тормоза на полной скорости. – Это мое. Не трогай.
И тут оркестр возвестил о том, что корабль разбился о камни. И по морской глади пошли круги, круги – завертелись корабельные обломки, утварь, обрывки парусов, щепки мачт, человеческие трупы… Потом музыка стихла. Остался только шелест крутящейся пленки.
Сидоров нашел на полке радиотелефон.
– Как же вы догадались? – спросил Корсаков.
Мещерский пожал плечами.
– Долго объяснять.
– Я что-то не так сделал? В чем-то ошибся? – Корсаков смотрел на него снизу вверх. – А я ведь старался, чтобы меня не заподозрили.
– Я знаю. Это почти получилось у вас.
Они смотрели друг на друга, и потом Мещерский в свою очередь спросил (язык при этом ворочался словно стопудовая гиря):
– А в ту ночь, когда вы… когда ты пришел к НЕЙ… вы ей сказали, что она… Сказал ей, кто ты такой? Сказал, прежде чем… убить?
Корсаков покачал головой.
– Я хотел. Но потом… Я постучал, а она спросила: «Егор?» И я сказал «да». А после этого мне уже все слова показались лишними. Да и вообще, что такое слова, Сережа? Кто сейчас верит словам, а?
– Телефон что-то не пашет, – буркнул Сидоров. – Ладно, парень, вставай, поехали. Вадя, пойди к нему в комнату, собери вещи – самое необходимое. А мы вниз пока.
– Необходимое? – Корсаков только удивленно поднял брови. – Для чего?
Однако они его недооценили. Его тупая, вялая, пьяная покорность успокоила их. Как Корсакову удалось взять со стеллажа и спрятать ключи от «Хонды», не заметил никто – быть может, потому, что все они были чрезвычайно подавлены и избегали из чувства почти инстинктивной брезгливости смотреть на него.
Он вышел на террасу в сопровождении Сидорова и Мещерского (Кравченко отправился наверх за вещами), спустился по ступенькам. Домочадцы снова столпились у дверей, провожая их испуганными взглядами. Однако никто еще ничего не знал. Все думали – это очередной финт следствия по делу, очередная демонстрация силы: психологическое давление. Никому и в голову не приходило, что уже конец, потому что о подобном конце всей истории в этом доме действительно никто не подозревал.
Корсаков кивнул всем так, словно отправлялся на недолгую прогулку, распахнул дверь и вдруг…
Сидоров не ожидал нападения. Он шел рядом с задержанным и как раз обдумывал, стоит ли такому вот тихому и покорному надевать наручники. Мощный удар в солнечное сплетение отбросил его в сторону. Мещерский – его и Корсакова разделяло метра четыре – ринулся вдогонку, но Корсаков оказался чрезвычайно проворным: в руках Мещерского осталась только его куртка, из которой он вывернулся, точно змея из старой кожи.
Корсаков перемахнул через перила крыльца, в два прыжка пересек подстриженную лужайку и хлопнул дверцей скучающей у ворот «Хонды».
Пока они добежали до сидоровских «Жигулей» (Кравченко, привлеченный шумом, весьма эффектно сиганул прямо со второго этажа через открытое панорамное окно, растеряв по дороге все собранные узнику вещи (мыло, зубную щетку и пасту), пока завели мотор и развернулись (за рулем на этот раз опять-таки угнездился Кравченко – опер еще хрипел от боли и отпускал страшные ругательства на заднем сиденье), «Хонда» уже показала им свой синий глянцевый хвост.
– Ничего… ему все равно… никуда не денется, – пригрозил Сидоров. – Охрана ворота не откроет… я приказал…
