Заговор францисканцев - Сэк Джон (чтение книг TXT) 📗
Она улыбнулась невероятности последней мысли. Конечно, голос Фабиано с тех пор, как она в последний раз слышала его, стал много ниже. Наверняка его не узнать. Ее маленький братец стал теперь взрослым мужчиной. Ведь ему уже семнадцать!
Брат Ансельмо пристроился на табурете перед высокой конторкой. Он походил на болотную птицу, прислушивающуюся к шорохам в камышах. В его обязанности младшего келаря входило ведение записей обо всем, что доставлялось в Сан-Пьетро из хозяйств мелких арендаторов. Сегодня в списке оказалась материя на монашеские сутаны, плод долгих зимних трудов. Юноша писал под диктовку брата келаря.
Его бледное лицо блаженно сияло в свете свечи, прочно укрепленной в подставке на конторке. Он готовил новый лист, начиная запись обычным: «AMDG»: Ad Magnum Dei Gloria – К вящей славе Господней. Устав святого Бене-детто относил пение псалмов к Opus Dei, деяниям во славу Божию, и точно так же Ансельмо расценивал свой труд. Для устойчивости он цеплялся свободной рукой за край стола, а здоровую ногу для большей надежности обвил вокруг ножки табурета. И когда в кладовую вошел брат, принимающий посетителей, даже не поднял головы, предположив, что монаху понадобилось что-то для гостиничных постелей.
Брат коротко переговорил с келарем, и тот окликнул своего помощника:
– Ансельмо, к тебе гости. Закончим позже.
Устав разрешал раз в год видеться с посторонними, однако новость застала Ансельмо врасплох. За время, проведенное в Сан-Пьетро, первая половина его короткой жизни стала совсем далекой.
– Мой дядя?
– Да, граф Гвидо, – кивнул монах, – и он привез с собой молодую женщину.
Ансельмо спрыгнул с табурета, приземлился на здоровую ногу и улыбнулся до ушей.
– Аматина! Я знал, что она найдется!
Он схватил грубые деревянные костыли, прислоненные к стене.
– Твоя пропавшая сестра? Почему ты так решил?
– Вы бы ее знали, брат! Никто не мог заставить ее сдаться! Представьте вашего перуджийского боевого коня, скачущего навстречу зимней вьюге, отказывающегося склонить голову перед стихией – или несущегося под стрелами, презирая опасность, – тогда вы получите представление о том, как упряма моя сестричка.
– Действительно упряма, – усмехнулся келарь. – Молю Бога, чтобы ты оказался прав. Теперь ступай, порадуйся гостям.
Даже волоча искалеченную ногу, Ансельмо поразил брата принимающего, невероятно быстро добравшись до приемной. Старик, вместе со всей братией Сан-Пьетро, питал слабость к увечному сироте, мальчиком попавшему в их обитель. Тот был общим любимцем, вместе с гончей аббата, и его баловали без удержу, насколько позволял устав.
Монах указал юноше на мужчину и женщину, прогуливавшихся взад-вперед по тесному монастырскому дворику. При виде Ансельмо дядя Гвидо подтолкнул женщину локтем.
– Фабиано! – вскрикнула она и, бросившись бегом через двор, так сжала юношу в объятиях, что тот едва устоял на ногах. – Я бы тебя и не узнала!
– Ансельмо, – чуть смущенно улыбнулся он. – Я теперь – брат Ансельмо. И, наверно, мне не полагается обниматься с женщинами. Придется пасть ниц перед всей братией и исповедаться в грехе завтра же утром.
– Да ну тебя! – фыркнула Амата и, отступив назад, оглядела его с ног до головы. – Ты совсем поправился? Тебе не больно?
– Да, ничего не болит. Я жив и счастлив, как никогда, Аматина. Если бы не те разбойники, я бы не оказался здесь, где мое настоящее место. И ты тоже выжила. Я знал, что так будет.
– Да, я выжила.
Может быть, в конечном счете брату больше и не надо было ничего знать.
– Но кто были те люди? Крестьяне, видевшие, как тебя увозили, сказали только, что они поскакали на восток. Дядя Гвидо повсюду тебя искал. Но ты будто исчезла в горах.
Он оглянулся на дядю, прося подтверждения. Гвидо ответил за нее.
– Это были наемники, рыцари из Ассизи, нанятые купцом, что за неделю до того поссорился с вашим отцом.
– Из-за проездной пошлины, – добавила Амата. Ансельмо покачал головой.
– С этого началось, но дело было в другом, – сказал он. – Я тогда стоял в воротах и все видел. Папа орал на купца. Кричал, что знает его кольцо, потому что у него самого такое же. Сунул его купцу под нос и сказал, что если кому из его домашних причинят вред, весь мир узнает, что оно значит.
– Этого я не слышала... – Амата покраснела, вспоминая первую встречу с Орфео. – Меня отвлек один красивенький мальчик.
Граф Гвидо перебил:
– Так ты думаешь, купец убил твоего отца из-за перстня, а не из-за пошлины?
– Похоже на то.
Амата повернулась к дяде.
– Но ведь папа получил его от деда Капитанио. Дедушка не стал бы подсовывать сыну смертельно опасный знак, как сделал отец Орфео.
– Нет, конечно не стал бы, – согласился Гвидо. – Зная своего отца, думаю, он считал связанную с ним тайну слишком важной, чтобы унести с собой в могилу – какова бы ни была эта тайна. Теперь ясно, что Буонконте знал. Он тебе что-нибудь говорил, Ансельмо?
– Я и не видел перстня до того дня, – ответил юноша. – И даже не заметил, как он сунул мне его в карман, когда велел прыгать в окно. Кольцо нашел брат, который вернул его потом тебе, – когда перевязывал мне раны. Что бы ни знал папа, тайна умерла вместе с ним.
Гвидо обернулся к Амате.
– По-моему, вернувшись домой, надо его уничтожить. И посоветуй Орфео сделать то же самое. Эти перстни навлекли на всех нас проклятие.
– Ну, кольцо Симоне точно похоронено, если не с ним, так с его сыном, – мрачно заметила Амата. – Об этом ты позаботился.
Глаза Ансельмо, устремленные на сестру, вдруг наполнились влагой, позволив и ей наконец дать волю слезам. И они дружно рассмеялись, утирая слезы рукавами, словно им снова было девять и одиннадцать лет. Амата ухватила брата за рукав рясы и увлекла на скамью, где они погрузились в воспоминания детства. Дядя дополнял их рассказами о давней жизни в Кольдимеццо, еще до их рождения, когда они с их отцом сами были детьми.
Ансельмо говорил, как счастлив он в Сан-Пьетро, как рад, что умение быстро писать пригодилось в кладовых и он может быть полезен братии, несмотря на искалеченное тело. Он объяснил, что Амата – первая женщина, с которой он видится за восемь лет, видение редкостное, как явление ангела, и ее мантилья представляется ему странным и нездешним головным убором – так давно он не видал подобных.
Потом настала очередь Аматы рассказывать о жизни в Сан-Дамиано и нынешней – в Ассизи. Брат не скрывал разочарования, услышав, что она с радостью выбралась из монастыря. Как можно не предпочесть всему жизнь, посвященную Богу?
Амата приберегла самую удивительную новость напоследок.
– Ну, – улыбнулась она, – не могу же я быть монахиней и одновременно выйти замуж?
– Ты замужем? Девушка сияла:
– Еще не совсем, но, наверно, очень скоро буду. И назову первого сына Фабиано... а второго – Ансельмо. Тогда у нас в семье по-прежнему будет Фабиано и целых два Ансельмо.
Она задумалась, стоит ли объяснять, что Орфео – сын того самого человека, который нанял убийц, и решила, что не стоит. Зато рассказала о дружбе Орфео с папой и о поездке в Рим, зная, что на молодого монаха это произведет впечатление.
Днем брат, принимающий посетителей, принес им еду и напитки, так что не пришлось прерывать воспоминаний ради обеда. Но наконец день кончился, колокол позвал монахов к вечерне, и Ансельмо пришлось возвращаться к монашеской жизни.
– Ты еще будешь приходить? – спросил он сестру.
– Каждый год, – обещала Амата. – Чаще ведь не позволяют.
Следующий вопрос брата поразил ее до глубины души:
– А ты уже простила убийц наших родителей? Ты ведь знаешь, пока не простишь, твоей душе не будет покоя.
Амата проглотила комок в горле:
– Они почти все уже умерли, и я счастлива была видеть их смерть. Я пронесла свою вендетту сквозь все эти годы. У меня хватало на то причин. Но с этим почти покончено. Спроси меня снова, когда я в будущем году приду к тебе с мужем.
