Дело о старинном портрете - Врублевская Катерина (читать книги без сокращений .TXT) 📗

— Лягте, как лежали, прошу вас. Я скоро закончу наброски, и вы сможете отдохнуть. А пока замрите и не двигайтесь, мне нужно начертить основные линии. Несколько минут, не более того.

Но это «скоро» никак не наступало.

Мне очень нравился приятный художник с длинными русыми волосами, и мысль, что он видит перед собой лишь модель для своей картины да богатую заказчицу, не давала мне покоя. Я хотела, чтобы он увидел во мне женщину, и, кажется, я придумала, как этого добиться. Но это потом, а сейчас я легла поудобнее и вновь застыла в придуманной художником позе — Клеопатра отдыхает после бурной ночи с Марком Антонием.

Неожиданно в гостиную вошел Лазарь Петрович.

— Добрый день, Полина, приветствую, господин Протасов!

Художник поклонился.

— Papa, посмотри, как я тебе в наряде Клеопатры? — Я воспользовалась случаем и поднялась с колченогой козетки.

— Во всех ты, душечка, нарядах хороша! — воскликнул отец. — Только бледна уж очень.

— Это грим, не волнуйся, я его смою после сеанса.

— Если мне память не изменяет, то Клеопатра была смуглой. А ты выбелилась, словно Пьеро.

— Papa, это новый стиль, «ар нуво», слышал о таком?

— Нет, но охотно верю, что новый стиль весьма идет египтянкам из русской провинции. Все, не буду вам мешать, занимайтесь. — И Лазарь Петрович вышел из гостиной, напоследок подмигнув мне.

Я приняла этот знак как одобрение моих планов на завтра.

На следующее утро я особенно тщательно занялась своим туалетом: надушила не только волосы и шею, но также живот, грудь и под коленками, побрызгала в гостиной лавандовой водой и заставила Дуняшу отполировать мне ногти на руках и ногах. Когда Андрей Серапионович занял свое место за мольбертом, а я, облаченная в парик и креп-жоржетовый салоп, возлегла египетской царицей на козетке, настало время действовать.

Чуть двинув коленкой, я нарушила складки, которые Протасов собственноручно укладывал на мне, стараясь, чтобы ткань легла классическим образом. Спустя две минуты художник заметил изменения и подошел поправить. Напрячь бедро было дело одного мгновения, и складки, любовно уложенные, распрямлялись, ткань сползала, обнажая щиколотки, надушенные пармской фиалкой.

Писать бедному юноше становилось труднее и труднее. Он все чаще смахивал пот со лба, хотя утреннее солнце не припекало совершенно. Протасов беспрестанно хмурился и покусывал губы, у него ломался уголь, выпадала из рук кисть. Я только посмеивалась про себя, ничем не выдавая, что все это мне очень нравится. Наконец, когда в очередной раз Протасов приблизился ко мне, чтобы поправить замявшуюся складку, я выпростала из-под головы руку и обняла его. Он неловко изогнулся и рухнул на меня. Древняя козетка жалобно заскрипела, прогнулась под двойной тяжестью, но выдержала. Напрасно я ее ругала, повременю отдавать в богоугодное заведение. Все получилось так, как было задумано. Я торжествовала!

С тех пор в моей жизни настала череда солнечных дней. Андрей приходил ежедневно, рисовал меня, и мне не в тягость было позировать: я знала, что за этим сеансом последует другой, такой же восхитительный. Глупый парик был возвращен Вере с благодарностями, грим с лица смыт, псевдовакхические позы забыты за ненадобностью — мне не хотелось быть сладострастной Клеопатрой, мое отношение к Андрею день ото дня становилось светлее и душевнее. Был чудный май, зеленый и с грозами. Мы много беседовали, гуляли, и Андрей набрасывал на листах из этюдника быстрые зарисовки: я сижу в плетеном соломенном кресле на веранде, и лучи солнца пробиваются сквозь редкий навес; я стою на берегу пруда; качаюсь на качелях…

Мы говорили о многом, и только одна тема была закрыта для нас: что будет с нами дальше? Разумеется, я знала, что он вернется в Москву, в свое училище, и продолжит занятия, а я останусь в N-ске. Мне очень хотелось приехать в первопрестольную, где Андрей мог бы навещать меня, — оставалось только снять приличную квартиру, но он ничего не говорил об этом, а мне не хотелось первой начинать такой щепетильный разговор.

Все было ясно без слов: я дворянка — он мещанин, я богата — у него только этюдник и часть мастерской по завещанию; и он моложе меня на три года — вместе это выстраивалось в откровенный мезальянс. Увы… Меня многое удерживало от желания сочетаться с Андреем браком, и самое главное, я чувствовала, что предаю память покойного мужа. Поэтому я твердо решила больше не думать об этом.

Моя хандра улетучилась, словно ее никогда и не было, щеки разрумянились, я даже избавилась от чрезмерной худобы, так волновавшей отца. Ушли в прошлое темные круги под глазами и ночные кошмары. А когда настало время пригласить гостей, с тем чтобы показать им новый гарнитур, и я принялась ездить с визитами, Елизавета Павловна заметила со значением в голосе: «Перемена обстановки пошла вам на пользу, душенька». Непонятно, что она подразумевала под «обстановкой» — только лишь мебель?

Гостей я решила позвать в начале лета, на Троицу. С детства мне очень нравится этот праздник. Мы с отцом направились к заутрене, и в убранной свежей зеленью церкви я увидела Андрея — он истово молился и кланялся, жарко прося у Господа милости. Я стояла неподалеку, ничем себя не выдавая, смотрела на близкого мне мужчину и вспоминала, как меня, еще институтку, забрали с собой в лес мои подружки, две сестры, дочки мелкопоместных дворян, привыкшие в деревне праздновать Троицу по-своему, по-деревенски. Мы плели венки, «завивали» 10 молодую березку и пели:

Александровская береза, береза

Посреди дубравы стояла, стояла,

Она ветвями шумела, шумела,

Золотым венком веяла, веяла.

Гуляй, гуляй, голубок,

Гуляй, сизенький, сизокрыленький,

Ты куда, голубь, летал?

Куда, сизый, полетел?

— Я ко девице, ко красавице,

Коя лучше всех, коя важнее…

Непрошеные слезы заливали глаза, сердце теснило, и я, вместо молитвы, повторяла про себя сухими губами: «Неисповедимы пути твои, Господи…»

А вечером в моем доме собрались сливки губернского N-ска. Прием удался на славу. Гости цокали языками и ахали, осматривая стулья с накладками из полированного металла. Такое новшество в обычной мебели было для них в диковинку. Некоторые даже проверяли тонкие изящные ножки на прочность — садились на стул и подпрыгивали. Раскрывали дверцы шкафчиков и комодов, инкрустированные мозаикой из внутренней заболони 11, проводили пальцами по столешнице, украшенной по бокам стилизованными цветами и растениями.

В новой гостиной я сменила занавеси и люстры. Мне уже было невмоготу видеть тяжелые драпри, не дающие воздуху и свету проникнуть сквозь стекло. Портьеры в срочном порядке шили мне прямо на дому две мастерицы, причем ткань я выбрала необычную, очень светлую, с узором из лебедей, прячущихся в камышовых зарослях, а абажуры для настенных газовых рожков — розового стекла, в виде распустившегося цветка — я купила в магазине фарфора, что возле губернской управы.

Букеты нежно-сиреневых и розовых азалий я расставила на высоких подставках по обе стороны от окон, и они своим изяществом подчеркивали воздушность шелковых занавесей.

Я даже заказала себе новый наряд, заглянув в ателье модного платья мадемуазель Жаннет Гринье, что по соседству с фарфоровым магазином. На самом деле модистку звали Анной, она была уроженкой N-ска. Много лет назад Анна влюбилась в гувернера-француза, и тот увез ее к себе в Лион. Там она поступила в услужение в магазин модного платья и, по словам наших досужих кумушек, «нахваталась заморского шику». Потом гувернер скончался от чахотки, которую нажил в суровом для него северном климате, и Анна спустя несколько лет вернулась в N-ск. Здесь она переменила имя и открыла модный салон на главной площади.