Любовница смерти - Акунин Борис (читать книги без .TXT) 📗
«Итак, Гдлевский был вами приговорен и наверняка сам бы стал собственным палачом, но в дело вмешался Калибан, который давно уже ревновал вас ко второму вашему любимчику. Теперь же, когда оказалось, что Гдлевский отмечен не только вами, но и самое Смертью, безумный бухгалтер решил уничтожить счастливого соперника…
«Убийство репортера Лавра Жемайло – вот единственная смерть, к которой вы прямого отношения не имеете. Если не считать того, что в свое время вы назвали газетного осведомителя Иудой, который предаст вас, как Христа. Для Калибана вы и в самом деле были Спасителем, поэтому, узнав каким-то образом о роде занятий Сирано, бухгалтер убил его и повесил на осине».
В этот момент я, признаться, испытал нечто вроде внутреннего удовлетворения. Чувство не слишком достойное, но объяснимое. Оказывается, вы не всё знаете и не всё замечаете, многоумный господин расследователь, сказал себе я. Про то, что Калибан подслушал телефонный разговор Сирано с редакцией, вам неизвестно.
А Гэндзи уже перешел к последнему пункту своего обвинения:
«Тщательнее и коварнее всего вы готовили самоубийство Коломбины. Сначала вы подсунули ей один за другим три листка с надписями на немецком. Барышня еще позавчера, после нападения Калибана, отдала их мне и рассказала, что эти послания не горят в огне. Я подверг бумагу химическому анализу. Выяснилось, что она пропитана раствором квасцов, что и делает ее невоспламеняемой. Старый фокус, в свое время использованный еще графом Сен-Жерменом. Чтобы подтолкнуть Коломбину к мысли проверить записки на несгораемость, вы нарочно подсунули и Папушину послание от Смерти, только написанное на обычной бумаге. Затея отлично сработала, вы не учли только одного – Калибан счел себя уязвленным и решил расправиться с избранницей Смерти так же, как он расправился с Гдлевским. К счастью, я подоспел вовремя».
Я обратил внимание на то, как изменилось поведение Благовольского. Дож более не пытался возражать обвинителю или оспаривать его утверждения. Он сидел съежившись, в лице не осталось ни кровинки, а глаза неотрывно следили за говорившим – в них читались страх и тревога. Просперо не мог не чувствовать, что приближается финал. Охватившую его нервозность выдавали и движения рук: пальцы правой опять поглаживали бронзового богатыря, пальцы левой судорожно сжимались и разжимались.
«Судьба преподнесла вам, Сергей Иринархович, щедрый подарок в лице сумасшедшего Калибана. У вас появилась отличная возможность выйти сухим из воды, свалив все злодеяния на убитого маньяка. Но вы не совладали с собой и не смогли остановиться. Почему вы всё же решили добить девочку? Это для меня главная загадка. Не простили Коломбине того, что она охладела к вашим чарам? Или же, как это часто бывает с закоренелыми душегубами, в глубине сердца мечтали, чтобы кто-то разоблачил и остановил вас?»
«Нет, господин психолог, – вдруг нарушил молчание Просперо. – Ни то и ни другое. Просто я не люблю бросать на середине хорошо начатое дело».
Я немедленно запротоколировал сказанное слово в слово: еще одно косвенное признание вины.
Гэндзи слегка нахмурился, видимо, озадаченный этим дерзким ответом.
«Вы, действительно, предприняли изобретательнейшую попытку довести свое «дело» до конца. Коломбина рассказала мне про магическую надпись «ICH WARTE!», неизвестно откуда появившуюся на чистом листке бумаги. Куда как эффектно! Неудивительно, что девочка сразу и безоговорочно поверила в чудо. Побывав на квартире у Коломбины, я внимательно осмотрел и листок, и раскрытую книгу. Еще один ловкий химический фокус. За несколько страниц до заложенного места вы приклеили бумажку, на которой уксуснокислым свинцом вывели два этих роковых слова. А мраморная бумага, исполнявшая роль закладки, была предварительно вымочена в растворе серной печени. При закрытии книги свинец начал просачиваться через страницы, и примерно сутки спустя на мраморной бумаге проступили очертания букв. Этот способ тайнописи был разработан иезуитами еще в семнадцатом столетии, так что вашей заслуги тут нет. Вы лишь нашли старинному рецепту новое применение».
Гэндзи обернулся ко мне, опершись на подлокотник кресла.
«Всё, Гораций, факты изложены. Что до вещественных доказательств, то оконное стекло с отпечатками пальцев находится на сохранении в швейцарской Спасских казарм, трубки из квартиры Аваддона тоже никуда не делись, а книгу из библиотеки Благовольского с листком мраморной бумаги я оставил у Коломбины на письменном столе. На вклеенной бумажке и вымоченном в растворе листке тоже наверняка имеются отпечатки пальцев преступника. Затруднений у следствия возникнуть не должно. Вот телефонный аппарат – звоните. Как только прибудет полиция, я удалюсь, а вы помните о данном слове».
Я поднялся, чтобы подойти к висевшему на стене телефону, но Благовольский жестом попросил меня повременить.
«Погоди, друг Гораций. Господин сыщик блеснул красноречием и проницательностью. Будет несправедливо, если я останусь без ответного слова».
Я вопросительно взглянул на Гэндзи. Тот кивнул, настороженно глядя на Просперо, и я снова сел.
Благовольский усмехнулся, откинул шлем на чернильнице, снова захлопнул, побарабанил по ней пальцами.
«Вы тут развернули целую психологическую теорию, которая изображает меня малодушным недоумком. По вашему выходит, что вся моя деятельность объясняется паническим страхом перед смертью, у которой я выторговываю отсрочку, делая ей человеческие жертвоприношения. Полноте, господин Гэндзи. Зачем же недооценивать и принижать противника? Это по меньшей мере неосмотрительно. Возможно, когда-то я и в самом деле боялся умереть, но это было очень, очень давно – за много лет до того, как каменные стены каземата вытравили во мне все сильные чувства, все страсти. Кроме одной, наивысшей — быть Богом. Длительное одиночное заключение отлично способствует усвоению той простой истины, что на свете ты – один, вся Вселенная – в тебе, а стало быть, ты и есть Бог. Захочешь – Вселенная будет жить. Не захочешь – она погибнет, со всем, что ее составляет. Вот что произойдет, если я, Бог, совершу самоубийство. По сравнению с этакой катастрофой все прочие смерти – ерунда, безделица. Но если я Бог, то я должен властвовать, не правда ли? Это только логично, это мое право. Властвовать истинно, безраздельно. А знаете ли вы, что такое истинная, Божья власть над людьми? Нет, это не генеральские эполеты, не министерское кресло и даже не царский трон. Владычество подобного рода в наши времена становится анахронизмом. Правителям нового, начинающегося столетия его будет уже мало. Нужно властвовать не над телами – над душами. Сказал чужой душе: «Умри!» – и она умирает. Как это было у раскольников, когда по воле старца в огонь кидались сотни, и матери сами бросали в пламя младенцев. А старец уходил из горящего скита, «спасать» другую паству. Вы, господин Гэндзи, – человек ограниченный и этого наслаждения, наивысшего из всех, никогда не поймете… Ах, да что я трачу на вас время! Ну вас к черту, вы мне надоели».
Скомкав свою речь и произнеся последние две фразы брезгливой скороговоркой, Просперо вдруг повернул бронзового богатыря по часовой стрелке. Раздался металлический лязг, и под креслом, в котором сидел Гэндзи, раскрылся квадратный люк, в точности повторяющий контур коврика.
И коврик, и дубовое кресло, и сидевший в нем человек исчезли в черной дыре.
Я в ужасе закричал, не в силах оторвать глаз от зияющего в полу отверстия.
«Еще одна инженерная конструкция! – воскликнул Просперо, давясь судорожным хохотом. – И поостроумнее всех предыдущих! – Он замахал рукой, не в силах справиться с пароксизмом веселья. – Сидел важный человек, хозяин жизни. А потом поворот рычажка, пружина высвободилась и бу-бух! Извольте провалиться в колодец».
Он сообщил мне, утирая слезы:
«Понимаешь, друг Гораций, в прошлом году я задумал углубить подвал. Рабочие стали копать и обнаружили древний, выложенный камнем колодец. Глубоченный – чуть не в тридцать саженей. Я велел надстроить шахту, выложить ее кирпичиками и довести вот сюда, до самого пола. А люк уж сверху самостоятельно пристроил. Люблю на досуге помастерить, душой от этого отдыхаю. Покойный господин Гэндзи зря считал меня белоручкой – голосовой имитатор в квартире Аваддона я соорудил сам. Что же до потайного люка, то я устроил его не для дела, а для забавы. Бывало, сижу с гостем, разговариваем о всякой всячине. Он – в кресле, на почетном месте, я за столом, рычажком поигрываю. А сам думаю: «Твоя жизнь, голубь, вот в этих пальцах. Чуть поверну – и исчезнешь с лица земли». Очень самоуважение поднимает, особенно если гость надутый и спесивый, вроде безвременно почившего японского принца. Вот уж не думал я, что от моей игрушки такая польза получится».
