Прокаженный из приюта Святого Жиля - Питерс Эллис (книга жизни .txt) 📗
— Сдается мне, что, уж если, говорить правду, ты хочешь завладеть барышней сам, — медленно произнес низкий голос — Или я возвожу на тебя напраслину?
— Ни чуточки! — страстно откликнулся Йоселин. — Я так хочу завладеть ею, как не хотел ничего на свете и не захочу впредь. И я бы хотел того же, если б у нее не было не то что земель, но и туфель, чтобы по этим землям ходить. Я бы не хотел ничего другого, если б даже она относилась к тем, кем я прикидываюсь сейчас и кем ты — исцели тебя Бог! — и вправду являешься. Но при всем том я был бы доволен судьбой, — нет, благодарен ей! — если б мне хотя бы удалось просто увидеть, что девушка в безопасности, что о ней заботятся достойные попечители, что при ней все ее почести и что она вольна сама выбирать, с кем ей связать судьбу. Конечно, я сделал бы все, чтобы отвоевать ее у соперников. Но уступить ее человеку более достойному — да, я это тоже сделал бы и никогда бы не пожалел. О нет, ты не возвел на меня напраслину!
— Но что ты сумеешь для нее сделать, коли за тобою самим охотятся? Есть ли среди них всех хоть один друг, на которого ты можешь положиться?
— Есть Симон, — сказал Йоселин, оживившись. — Он не верит всем этим сказкам обо мне. Он спрятал меня — сам, добровольно. Мне горько, что я ушел оттуда, не сказав ему ни единого слова. Если мне удастся передать ему записку, то, может быть, он даже сумеет переговорить с Иветой и устроит так, что она встретится со мной, как один раз уже встречалась. Теперь, когда старика больше нет, — хотя не знаю, как это могло случиться! — за ней, наверное, следят не столь бдительно. Симон может проникнуть к ней ненадолго.
— И что же ты станешь делать с одинокой девушкой, у которой нет даже друзей, если вырвешь ее из рук опекунов? — терпеливо спросил бесцветный голос.
— Я думал об этом. Я отвезу ее в Дом благородных девиц в Бревуде и попрошу для нее там убежища до тех пор, пока не разберутся в ее обстоятельствах и не сделают должных распоряжений. Они не выдадут Ивету никому вопреки ее воле. Если потребуется, так дело дойдет и до короля. У него доброе сердце, он позаботится о том, чтобы с Иветой поступили по справедливости. Я бы куда охотнее отвез ее к моей матери, — честно выпалил Йоселин, — но тогда станут говорить, что я домогаюсь состояния девушки, а этого я не вынесу. И так уже есть два поместья, которые отойдут ко мне. Я не домогаюсь ничьих земель, я никому ничего не должен и хочу, чтобы меня правильно понимали. Если она сама предпочтет меня, я возблагодарю Бога и ее и буду счастлив. Но больше всего меня заботит, чтобы была счастлива она.
Лазарь потянулся к своей кружке-колотушке и застучал деревянной крышкой: полный, солидный всадник остановил малорослую лошадь, сошел с дороги и направился к ним. Услышав сигнал, наездник тем не менее улыбнулся им издали и кинул монетку. Лазарь подобрал ее и благословил давшего, добрый человек помахал рукой и поехал дальше.
— Есть еще на свете доброта, — сказал Лазарь как бы себе самому.
— Есть, слава Богу! — произнес Йоселин с необычным для него смирением. — Я сам испытал ее силу. Я тебя ни разу не спрашивал, были ли у тебя когда-нибудь жена и ребенок? — спросил он, заколебавшись.
Наступило длительное молчание. Впрочем, Лазарь молчал нередко и никого это не тяготило. Наконец он произнес:
— У меня была жена, она давно умерла. У меня был и сын. Ему повезло: призрак его отца ему ни разу не встретился.
Потрясенный Йоселин пришел в негодование:
— По-моему, ты еще не призрак. Никогда не говори так! Твой сын должен радоваться тому, что ты — его отец.
Старик повернул голову, глаза над покрывалом блестели, пронзая собеседника острым взглядом.
— Он ни о чем не узнал, — просто объяснил Лазарь. — Не вини его, он был еще младенцем. Так решил я, а не он.
Йоселину, несмотря на молодость, резкость и некоторую неловкость, пришлось срочно научиться понимать, за какую грань нельзя заходить и чем не должно, да и не нужно, интересоваться. Он поразился тому, как далеко продвинулся в знании жизни за два дня, проведенные среди отверженных.
— Есть еще один вопрос, который ты мне так и не задал, — произнес он.
— Я и сейчас его не задам, — откликнулся Лазарь. — Это тот самый вопрос, который ты мне тоже не задавал. И поскольку любой человек вряд ли может тут ответить что-нибудь, кроме «нет», какой смысл спрашивать?
Тело Юона де Домвиля, покоящееся в часовне аббатства, после вечерни было положено в гроб. При этом присутствовали приор Роберт, каноник Эудо, Годфри Пикар и двое из трех дворян, приближенных покойного. Пикар и оба молодых человека приехали после целого дня бесплодных поисков уставшие, раздраженные и бессильные предъявить схваченного злодея как награду за труды. Впрочем, вряд ли о последнем обстоятельстве жалел кто-либо из собравшихся помимо Пикара и Эудо.
Свечи в алтаре, а также в изголовье и изножье гроба были зажжены и мягко оплывали. Их пламя колыхалось на ледяном сквозняке, и гигантские тени людей трепетали на стенах. Подняв длинными белыми руками кропило, приор Роберт аккуратно стряхнул на тело несколько капель святой воды, озаренные пламенем свечей капли превратились во время падения в искры, вспыхнувшие в воздухе и тут же погасшие. Вслед за приором то же проделал каноник Эудо. Оглянувшись по сторонам, он увидел второго родственника Домвиля и жестом предложил ему принять участие в церемонии. Симон поспешно стянул с рук перчатки. Он был мрачен, глаза опущены, молодой человек не отрываясь смотрел на тело своего дядюшки. Приняв кропило, Симон окунул его в чашу со святой водой и в свой черед стряхнул на дядюшку несколько капель.
— Я думал, пройдет немало лет, прежде чем мне придется сделать это, — сказал он и, повернувшись, передал кропило Пикару, а сам отошел в, сторону.
Когда он откладывал кропило, на тыльную сторону его руки упало несколько капель. Пикар видел это и видел, как молодой человек стряхнул их, словно испугавшись, что они такие холодные. Было что-то завораживающее в том, как пламя свечей выхватывало из сумрака каждую мелкую подробность обряда, руки творящих его казались обрубленными у запястий темными обшлагами рукавов. Множество отсеченных конечностей двигалось и жило своей собственной жизнью, матово блестя в обволакивавшей гроб полутьме. Все они, от бледной тонкопалой ладони приора Роберта до гладкого коричневого кулака Гая, последнего из совершающих по очереди ритуальный танец, приковывали к себе взгляды присутствовавших. Только когда обряд был закончен, все смогли поднять глаза и почувствовали облегчение при виде тоже матово-бледных, но все же живых, светящихся человеческих лиц, торжественных и напряженных. Казалось, каждый сделал глубокий вдох, будто пловец, вынырнувший на поверхность.
Таинство завершилось. Все пятеро разошлись в разные стороны: приор Роберт отправился на краткое молитвенное собрание, проводимое перед ужином и посвященное памяти умершего; каноник Эудо — в покои настоятеля; оба молодых человека — в дом епископа, но прежде отвели в конюшню измученных лошадей и проследили, чтобы их распрягли и накормили, и только потом уж позаботились о собственном ужине и отдыхе. Что касается Пикара, то он очень коротко пожелал всем доброй ночи и удалился в странноприимный дом. Там он увлек Агнес с собою в их супружеские покои и затворил дверь, отгородившись от прочих домашних, даже тех, кто пользовался наибольшим доверием. Ему нужно было поведать жене нечто важное, не предназначенное ни для чьих больше ушей.
Маленький Бран выпросил и принес с собою с урока полоски износившегося пергамента, отрезанные от листа, на котором мальчик писал заветные буквы. Он удостоился похвалы учителя за то, что так старался получить эти обрезки. Однако Бран преследовал несколько иную цель, нежели полагал Марк. В спальне, когда мальчику давно уже полагалось спать, он подкрался вместе с трофеями к месту, где лежал Йоселин, и шепнул ему на ухо свою тайну:
