Пурпурная линия - Флейшгауэр Вольфрам (библиотека книг .txt) 📗
Погода стояла теплая, так что мне не нужно было брать с собой теплые вещи. К тому же я едва ли смог бы шарить по шкафам так незаметно, чтобы не привлечь внимания домашних. Самого Болье не было дома. Вероятно, он сидел в кабачке и в сотый раз рассказывал приятелям о том, как он принимал у себя дома великого Баллерини. Жена хозяина спала, а прислуга с наступлением темноты отправилась шататься по улицам или посидеть в злачных местах. Я подошел к двери мастерской, выходившей во двор, но потом снова вернулся в спальню, уложил на стул рубашку и штаны, рядом поставил башмаки, свернул черный платок, свернул его в кокон, отдаленно напоминавший голову, и так убрал кровать, чтобы при взгляде издали могло показаться, что в ней кто-то спит. После этого я скользнул вниз по лестнице.
Жилые комнаты были погружены в непроницаемый мрак, но я назубок знал каждый угол моей тюрьмы. В мгновение ока я миновал обеденный стол, прошмыгнул через дверь, ведущую в контору, обогнул прилавок и остановился в проеме двери в мастерскую. Здесь надо было соблюдать особую осторожность, так как вокруг были расставлены разные приспособления и сосуды, от которых был бы очень сильный шум, если бы я налетел на них. Вытянув вперед руки, я пощупал ногой холодный глиняный пол, и в этот момент мне всерьез подумалось, что сейчас мое сердце перестанет биться. В темноте моя рука вдруг натолкнулась на что-то мягкое, и ее в мгновение ока схватила чья-то чужая ладонь. Я не успел испустить полный ужаса вскрик, как почувствовал, что другая рука невидимого человека зажала мне рот, а весь я словно утонул в большом незнакомом теле, лишившем меня всякой возможности двигаться. Но руки, схватившие меня в темноте, не были руками Болье. Парализованный страхом и ужасом, я, однако, не чувствовал никакой опасности, и когда руки отпустили меня, а комната осветилась тусклым светом масляного светильника, я увидел перед собой измученное заботами, усталое лицо жены Болье.
Она молча смотрела на меня. Я тоже был не в силах вымолвить ни слова. Каким-то чутьем, свойственным одним только женщинам, она, должно быть, сразу почувствовала, что у меня на уме. Но она не стала бить тревогу, даже застав меня врасплох в этой непроглядной тьме. Но почему? Мне было некогда долго размышлять над этим вопросом, и сейчас мне остается только признаться, что в тот момент, вздумай она подать малейший признак того, что собирается меня выдать иди задержать, я бы без промедления задушил ее на месте. Когда-нибудь Бог накажет меня за те мысли, потому что она, как ангел, выглянувший из-под маски раздраженной бабы, прижала меня к себе, а потом сунула в руку маленькую сумочку, подвела к двери, бесшумно отперла ее и ласково вытолкнула на залитую лунным светом улицу, едва слышно шепнув: «Да хранит тебя Господь». Из глаз моих полились слезы стыда и раскаяния.
По узким улочкам я поспешил к гавани. Я решил не идти мимо ратуши по Рыночной площади, хотя это был наикратчайший путь. Но расположенные там ворота в гавань, которая со стороны города была защищена высокой каменной стеной, были уже, без сомнения, заперты. Однако в северной части города стена была не достроена, и здесь мне надо было преодолеть лишь невысокую ограду, возле которой в такое время не было ни прохожих, ни стражи. Под покровом темноты я добрался до площади и увидел перед собой мельницу, силуэт которой отчетливо вырисовывался на фоне ночного неба. Невдалеке я увидел башню маяка, стоявшую у входа в гавань. Мою разгоряченную голову остужал свежий ветер с океана. В небе висела полная луна. Прилив был в самом разгаре, и гавань была наполнена водой. Покачиваясь на невысоких волнах, у причалов стояли застывшие в ожидании отплытия корабли.
Только теперь до меня дошло, что мне предстоит подняться на корабль, который пустится в путешествие по морю, и меня пронзил леденящий ужас. На каком-то крошечном деревянном суденышке мне надо будет отправиться в никуда? Такая будущность едва не заставила меня отказаться от моего предприятия, но одно воспоминание о мастерской Болье наполнило меня еще большим ужасом, и я начал спрашивать, какой из кораблей направляется в Бордо – ибо я тотчас понял из записки Баллерини, что речь идет о Бордо.
Двухмачтовое судно, которое мне описали, накрепко пришвартованное, стояло у причала. Пирс был пуст, весь груз был давно в трюме, и голландец ждал только высшей точки прилива, чтобы с началом отлива отправиться в плавание. Баллерини, по всей видимости, уже находился на борту. Я вообще не мог понять, есть ли на вахте кто-нибудь из экипажа. Деревянные сходни, перекинутые с причала на корабль, были пусты, их никто не охранял. Двумя короткими прыжками я преодолел сходни, и прежде чем волна успела дважды удариться о городскую стену, я уже притаился за грудой бочек, которые были крепко привязаны к палубе в носовой части судна у левого борта.
Я сам не понимаю, что заставляло меня вести себя с такой опаской. Баллерини недвусмысленно дал мне понять, что собирается взять меня с собой. Но я был так возбужден, а страх настолько лишил меня духа, что мне все время казалось, что в последний момент обязательно что-то случится, и я решил выйти из своего убежища только после того, как скроется из глаз город, в котором я провел, как пленник, большую часть своей жизни. Съежившись, сидел я в своем укрытии и ждал, когда начнутся приготовления к отплытию. Но на корабле ничего не происходило. Я напряженно прислушивался к каждому шороху и ловил каждое движение, которое было доступно мне из укрытия, но время шло, и ничего не менялось. Наконец усталость взяла свое, и я задремал, вдыхая запах вина, пропитавшего дерево бочек.
Насколько приятным было погружение в сон, окутанное ароматом перебродившего винограда, настолько тяжким оказалось пробуждение. На меня со всех сторон лились струи холодной соленой воды. От страха я вскочил на ноги и неминуемо вывалился бы через поручни за борт к своей погибели, если бы чья-то рука не схватила меня за воротник, не перетащила через бочки и не выволокла по палубе на самую середину судна. Я не успел опомниться, как меня окружила толпа матросов, которые, крича что-то на совершенно непонятной мне тарабарщине, начали охаживать меня такими пинками, что мне показалось, будто я вот-вот потеряю и зрение, и слух. Наконец они оставили меня в покое, поставили на ноги, и когда я открыл глаза, то увидел багровое от злости лицо какого-то бородатого мужчины, изо рта которого на меня дохнуло не только запахом мертвечины, но и потоком неистовых ругательств, которые посыпались на меня, как из рога изобилия. Каждое клокотание, вырывавшееся из зловонной клоаки его глотки и повергавшее меня в неимоверное изумление и состояние тошнотворного отвращения, сопровождалось звонкой оплеухой, от которых моя голова, как тряпичная кукла, моталась то вправо, то влево. Эта разрядка его раздражения никоим образом не смягчала его гнев, напротив, словно питая вонючую язву, он вкладывал все новые и новые гнойники слов и проклятий в отхожее место своей глотки, откуда – облитые невероятным запахом – они выливались на меня неиссякаемым потоком. Я уже подумывал, что настал Судный день и передо мной стоит князь преисподней, наказывающий меня за грехи. Правда, в действительности это был всего лишь вонючий голландский боцман, который, к счастью, отстал от меня, когда на палубе появились еще два человека, которые освободили меня от этого проклятия.
Я услышал, как Баллерини что-то говорит капитану, который тем временем поймал за руку боцмана и одним словом разогнал матросов, на что те, поняв, что представление окончено, разбрелись по судну. Баллерини и капитан обменялись еще несколькими словами на языке, который я не понимал. Потом капитан исчез, а меня отвели на нижнюю палубу, где хирургу была предоставлена каюта.
Когда я сел, он протянул мне платок, чтобы я вытер лицо, и когда я это сделал, врач дал мне кусок хлеба и немного вина в глиняной кружке. Баллерини был очень доволен тем, что я вдруг объявился на корабле. Он уже не рассчитывал на меня, после того как я не нашел его в гавани, и был очень удивлен, увидев, против всякого ожидания, меня на судне. Он не думал, что когда-нибудь встретит меня снова. Сейчас же он был очень рад, что ему удалось спасти от матросов незваного пассажира, которого те, без сомнения, бросили бы на съедение рыбам. Он некоторое время смотрел, с какой жадностью я жую хлеб, налил мне еще вина, велел не выходить из каюты и отправился к капитану, чтобы внести плату за мой перевоз.
