Их было семеро… - Таманцев Андрей "Виктор Левашов" (список книг txt) 📗
Что я мог ей ответить? Откуда ей было знать, что никакой путевки Минобороны для лейтенанта Варпаховского не выделяло. По той простой причине, что там не знали, где он. Знали только в одном месте — в Управлении по планированию специальных мероприятий.
«Показал, где деньги спрятаны…»
Значит, что-то почувствовал.
— Он был веселый. Очень ждал вас. Очень хотел, чтобы Трубач сыграл ему…
Она повторяла и повторяла эту фразу — уже когда мы нашли Тимоху и привезли в Затопино в закрытом гробу. Она повторяла ее, пока Трубач не положил ей на плечи свои тяжелые нежные руки и не сказал, заглядывая сверху в ее лицо:
— Я сыграю для него. Обязательно сыграю…
Военный санаторий «Лесные дали» действительно существовал. Но там о лейтенанте Варпаховском ничего не знали. Губерман выделил нам шесть машин с водителями. Мы объехали почти все морги Москвы и области, где были неопознанные трупы. А они были везде. У Тимохи была особая примета. О ней знали только мы: светлое пятнышко на левой руке повыше запястья, как след от прививки от оспы. У нас у всех была эта особая примета: после того как с подачи Артиста тушили горящие сигареты о свои руки.
Тимоху в Бронницах нашел Док. Он сразу узнал его — не глазами, а сердцем. А примета лишь подтвердила, что он прав.
Там же, в морге, мы и попрощались с Тимохой и забили крышку гроба. Я хотел, чтобы Ольга запомнила его таким, каким видела в последний раз. Веселым. А в моей памяти он остался другим: Икаром, летевшим с расставленными руками через взорванный пролет моста над Ак-Су.
Таким и останется навсегда.
Отпевал Тимоху отец Федор. Оказывается, старик был еще жив, хотя сильно болел и служил редко. Но на мою просьбу согласился сразу. День был будний, время неурочное, в храме горели лишь лампады и сквозь витражи сквозили солнечные столбы. Пока отец Федор облачался, а ребята и Ольга с Настеной молча стояли у изголовья гроба, я спросил у старушки служки, здесь ли сейчас отец Андрей.
— А, из лавры! — догадалась она. — Сейчас позову.
Он появился из глубины храма в том же одеянии, так же неслышно, как и в прошлый раз, когда я заехал в Спас-Заулок перед отлетом на Кипр. Две недели назад. Целую вечность.
— Спасибо, что молились за нас, — сказал я и протянул ему плотный пакет в оберточной бумаге, перевязанный шпагатом. — Здесь тридцать тысяч долларов. Это дар храму от лейтенанта Варпаховского. Он был воином и погиб от руки врагов.
— Чисты ли деньги эти?
— Нет. На них тонны крови и грязи. Но они омыты его кровью. Сейчас это самые чистые деньги в мире.
Он склонил голову.
— Мы с благодарностью принимаем этот дар… Я взял с церковной конторки пачку свечей и обошел храм.
Одну свечку зажег перед ликом Пресвятой Богородицы. За Тимоху. Теперь ей заботиться о душе его.
Еще шесть, во здравие и благодарность — перед образом Георгия-победоносца. За нас. И еще одну — за полковника Голубкова.
А потом — перед алтарем, перед общим иконостасом. На упокой души.
Десять свечей — за полевого командира Ису Мадуева и его отряд. Они мусульманами, конечно, были, но Бог един и перед ним все равны.
Восемь свечей — за капитана Труханова и его медиков. Не их вина, что они погибли за грязное дело.
Три свечи — за генерала Жеребцова, водителя его «уазика» и солдата охраны.
Пять свечей — за командарма Гришина, его адъютанта подполковника Лузгина и трех членов экипажа вертолета.
Две свечи — за неизвестных мне офицеров Веригина и Куркова, о которых рассказал Голубков.
Три свечи — за снайперов, встретивших нас на «тропе».
Все?
Нет.
И поставил еще две: за полковника Вологдина и майора Васильева. Они тоже выполняли приказ. И Бог им теперь судья.
Отец Андрей молча наблюдал за мной.
Я спросил:
— Могу я получить счет за эти свечи?
— А смысл? Такой счет не предъявляют в бухгалтерию.
— Знаю, — сказал я. — Его предъявляют людям. Это я и намерен сделать.
Он написал на бумажке несколько цифр. Я свернул листок и бережно спрятал его в карман.
Он внимательно посмотрел на меня и проговорил:
— По-прежнему несмиренна душа твоя. А в сердце твоем гнев.
— Гнев? — переспросил я. — Это слишком мягко сказано.
— Это большой грех, сын мой.
— Разве вырвать у змеи ядовитое жало — грех? — возразил я. — Разве это не правое дело?
— Лишь Господь может судить дела людские и выносить приговор.
— Там, на небесах, — согласился я. — А здесь, на земле, это наше дело. Потому что некому его исполнить, кроме самих людей…
Появился отец Федор. Отпевание началось.
«Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя!..»
Мы сами выкопали для Тимохи могилу, сами вынесли на плечах его гроб и поставили сосновый крест. Ольга положила на суглинистый холмик охапку водяных лилий из Чесны, а Настена — букетик полевых лютиков и ромашек.
Все было кончено. Мы молча стояли вокруг свежей могилы. Потом Трубач раскрыл видавший виды футляр и вынул из него свой старенький, со стертым до бронзы никелем, саксофон.
Я не знаю, что он играл. Но это было не сиртаки. Нет, не сиртаки. И не «Голубой блюз». И не одна из джазовых мелодий, которые мы от него много раз слышали — еще там, в Чечне, в офицерском клубе или просто в казарме.
Он начал почти неслышно. Звук словно бы родился из тишины мирного летнего дня, дуновения ветра в полях и щебета пичуг в кронах кладбищенских берез. Он родился из тишины и остался соразмерным ей.
Это была вообще не музыка. Я не знал, что это такое, но знал только одно, но знал совершенно точно, как начальную скорость пули, вылетающей из ствола автомата Калашникова: я хотел бы, чтобы это же самое звучало и над моей могилой.
Артист опустился на землю и так и сидел, обхватив руками перебинтованную голову.
Я посмотрел на Ольгу. Она должна была знать. Ну, могла знать — все-таки «Гнесинку» закончила.
— Что он играет? — негромко спросил я.
— Это слезная.
— Я понимаю, — сказал я и отер слезы с ее лица. Она отстранилась и попросила:
— Не нужно… Ты не понял. Это из «Реквиема» Моцарта. Седьмая часть. Лакримоза. По-русски: слезная…
Вот, значит, что это. Лакримоза. Слезная.
Господи! Сделай так, чтобы эта музыка никогда не кончалась.
Но она кончилась. Она ушла туда же, откуда и появилась. Трубач стоял, опустив в своих руках хрупкую елочную игрушку саксофона, а скорбная мелодия все еще звучала — в шелесте листьев, в посвистывании крыльев мелкой утиной стаи, спугнутой с Чесны, в самой тишине, опрокинутой над полями, пригорками и золотыми маковками Спас-Заулка.
Трубач бережно уложил инструмент в футляр и защелкнул замки.
Партия саксофона исполнена.
Пришло время для партии кольта.
И предстояло ее исполнить мне.
VI
Телефонный звонок на даче генерал-лейтенанта Анатолия Федоровича Волкова раздался в воскресенье третьего августа около восьми часов вечера. Звонил не городской телефон в гостиной, которым пользовались домашние и номер которого, зарегистрированный на девичью фамилию жены, был в справочном бюро. Звонил аппарат, установленный в кабинете — просторной угловой комнате со стенами из покрытого бесцветным лаком соснового бруса, обставленной тяжелой резной мебелью, вывезенной отцом Волкова, генералом НКВД, из побежденной Германии.
Номер этого телефона знали только два человека в Москве — один из руководителей президентской администрации, которому непосредственно подчинялся Волков, и диспетчер Управления.
Воскресенье. Вечер. Из Кремля звонить не могли. Звонок оттуда мог быть только в случае острейшего кризиса. Как в октябре девяносто третьего, когда нужно было срочно и кардинально решать проблему с Хасбулатовым, Руцким и мятежным Верховным Советом. Или в прошлом году — перед штурмом Грозного. Или недавно — после взрыва вертолета командарма Гришина. Но сейчас ничего подобного не происходило и произойти в ближайшее время не могло.
