Дикие пчелы на солнечном берегу - Ольбик Александр Степанович (читать книги регистрация .txt) 📗
Он вбежал в высокие заросли травы, диких овсов, миновал их и углубился в густой орешник…
Среди веером разбросанных кустов папоротника он остановился, прислушался… Вспугнутая им стайка рябчиков кувыркнулась с дерева на землю. По ногам ребенка прошел сырой болотный холодок. Он не знал, куда дальше идти. Лес, казалось ему, перешептывался, как будто что-то решал и никак не мог решить. И уже другие страхи стали одолевать Волчонка. Далеко в воображении остался хутор с мертвыми бабкой Люсей и Борькой. Но перемещавшись с первым страхом, лесной страх ломал и бил хрупкое его воображение. Ромка замычал, точно раненый лосенок — трубно, пронзительно — и, утратив власть над реальностью, ринулся в чащобу леса. Голоса, голоса, голоса… И красно-бурая пелена перед, глазами. Он без разбору наступал на упавшие с деревьев шишки, острые сучья, царапал тело о кусты ежевики и малинника, по лицу хлестали тугие лапы елок — но он не чувствовал, не воспринимал мира. Его увлекали голоса, которые низвергались на него с неба, с деревьев, с каждой пяди земли…
…В бреду он миновал широкий массив леса и вышел на поляну, граничащую с угодьями соседнего сельсовета. Обессиленный, свалился на полусгнившую копну сена и впал в забытье.
Беглеца искали всем миром. Его принесли на хутор, населенный плачем и горем. Когда он пришел в себя, был уже вечер и сквозь маленькие оконца процеживался красный луч заходящего солнца. Ромка услышал голос мамы Оли и почувствовал на голове у себя ее руку.
Не сразу он вспомнил, что произошло на хуторе, но странное дело — воспоминание больше не терзало его — все в нем словно перегорело. Высохло. Обвалилось.
— Ах, ты, горе мое луковое, — не то плача, не то уже выплакавшись, причитала мама Оля. — Во, вишь, все свои…
Где-то рядом слышался взволнованный голос Верки в перебивку с голосами Вадима и Сталины.
— Ну, папа, Борю все равно не вернешь… Не надо так расстраиваться… ему сейчас хорошо — не больно…
Дед Александр, как будто его ничего на этом свете уже не касалось, повернувшись лицом к божнице, молился и бил поклоны. Он молился за рабу божью Людмилу Алексеевну, павшую от руки супостата: «Упокой душу раба твоего в месте светле, в месте злачне, в месте покойне…»
Баба Люся с Борькой, в другой комнате, лежали рядом, на в два ряда положенном полотне, прикрытые двумя другими кусками материи. Ребятишки старались не смотреть на запертую дверь, но каждый из них, ради любопытства, хотел подойти к ней и в приоткрывшуюся щелочку поглядеть на тот «ужасный ужас».
Вадим с Грихой о чем-то шептались возле лохани, и, если бы кто в доме прислушался к их речам, то в сбивчивой скороговорке уловил бы слово «лимонка».
Мама Оля взяла с лавки кружку с водой и поднесла, к губам Ромки. Он попил и тут же запросился на улицу. Его пошла провожать Тамарка — ждала, пока за углом по старым морщинистым стенам шуршала струйка и пока не показалась измученная жизненными передрягами фигурка племянника.
Уже были зажжены лучины и окончена нерадостная трапеза, когда к окну, что смотрело в сторону леса, прильнуло снаружи чье-то лицо. Его первой заметила Верка и тихо позвала отца: «Пап, чья-то образина в окошке…»
Карданов исподтишка глянул по очереди во все три окна и успел ухватить взглядом уже уходящее от стекла пятно.
— Слышь, Керен, кто-то ошивается по зауголью, — так же тихо сказал он Александру Федоровичу. — Не Гаврила ли пришел с отместкой?
— Дверь отперта — кому надо, не зацепятся, — дед не проронил больше ни слова. Он сидел за столом, спиной к окну, в которое только что подглядывали, и листал Библию. Дед не умел читать, но твердо верил, что общение со священным писанием оборонит его от грядущих невзгод. Он шевелил губами и перебирал глазами вязь букв, и выходило, что он читал Библию. Конечно, не читал, а просто произносил одну из множества известных ему молитв.
В доме притихли. Карданов, пожалев, что под рукой нет винтовки (отобранную у напарника Гаврилы он спрятал в бане), почувствовал озноб в руках. Неприятно, когда весь на виду, и, может, мушка обреза уже ползет по груди, отыскивая на ней уязвимую точку.
Неопределенность нарушил дробный стук в дверь. Гришка с Вадимом метнулись в сени, к ряду высоких бочек, и спрятались за ними. Ромка прильнул к коленям мамы Оли, девчонки по одной сиганули на печку. Карданов задул главную лучину, и изба погрузилась во тьму.
— Эх, чтоб их, сволочей… Ни днем, ни ночью нет покоя, — выругался дед и понял: все в доме ждут его решения.
Керен вышел в сени и тырчком ноги широко отворил дверь. В проеме, однако, никого не было. Лишь свежий ветерок боданул его в грудь.
Откуда-то со стороны пуньки послышался прокуренный голос:
— Эй, в доме, кого принимаете?
Александр Федорович уловил знакомые нотки: голос, без сомнения, принадлежал командиру партизанского отряда Степану Штаку. Они были знакомы еще с довоенных лет. Дед неприветливо ответил:
— В моем доме ноне побывала одна с косой, а так все свои…
После небольшой паузы Штак сказал:
— Подойди, старик, поближе, разговор есть… Александр Федорович помедлил, пока не почувствовал за спиной присутствие Карданова. Бросив: «партизаны», дед шагнул за порог и пошел в сторону пуньки.
В сумерках шелохнулась тень. Приглушенный затяжкой голос нарушил тишину:
— Не ждал, Керен?
— Как не ждал — ждал… Вчерась одне больно петушистые заходили, пришлось маленько пообщипать хвосты… Вот, думаю, за тем ты и пришел, чтобы за их мне проборку сделать…
— Кого имеешь в виду? — Степан отошел от стены. Это был весьма высокий, сутулый человек без оружия в руках. — Кого имеешь в виду, Керен? — повторил свой вопрос партизан.
— Твоих прокудников Гаврилу Титова с Илюхой… имею в виду. А кто им дал приказ отбирать последние крохи у мирного населения? Ответь, Степан…
— О Гавриле забудь… Гаврила сам напоролся на пулю. И приказа ему такого никто не давал…
Дед слушал и не верил своим ушам.
— Ничаго такого не знаю… Известно только, что мою старуху и еще мальца квартиранта сегодня утром порешили. А чье это дело — токо гадать приходится… Никого тада кроме их дома не было…
— Вот тебе и порешили… Гаврила у немцев увел мерина, да не успел унести ноги. У Лосиной канавы его застрелили… А конь до сих пор там валяется… Кстати, сколько у тебя в хате душ?
— Соли нет, а без соли твой конь — падаль, — понял дед, к чему клонит Штак. Но про себя Александр Федорович сделал отметку: «Коня надо все же припрятать — ведь мясо вялить можно и без соли…»
— С солью просто беда и в лагере, мужики кровью исходят. Как, Керен, может, кого-нибудь из своих отрядишь в город? Советская власть тебе это учтет…
— Как же, учтет…
— Злопамятен же ты, Керен! Война все каленым утюгом гладит, а ты ведешь речь о летошнем снеге… Ладно, зови сюда беженца, он тоже в наших планах числится….
Александра Федоровича разозлила такая формулировка, и он огрызнулся:
— А Ромашка, мой гундосый внук, в ваших планах, случаем, не числится? А то ведь я и его могу сюды притащить.
— Эх, Керен, Керен, — не то с осуждением, не то с сожалением проговорил Штак. — Ну чего ты зря залупаешься? Если твой Ромашка способен убить хоть одного врага, мы зачисляем его в наши планы… Не-е-т, видно, не до конца выучила тебя советская власть… Я думал — посидел человек на казенных харчах, одумался. Нет же, гнет свою дугу, хоть ты его к стене ставь.
— Ты, Степка, тут не больно разоряйся. Я твоего батьку учил деготь варить да хомуты тачать, а ты тут меня за зебри хватаешь. Лучше скажи, если, конечно, в курсе — када наши придут?
— Если ты имеешь в виду Красную Армию, то этого пока никто не знает. Одно могу сказать — придут обязательно. А сейчас иди и пришли сюда своего беженца, я для него сюрприз приготовил…
И вдруг Штак воскликнул:
— Смотри-ка, кажись, Жарково горит!
Александр Федорович глянул на восток, где в ночи занималось широкое зарево. Горела деревня, что находилась в четырех километрах от его родных Селищ.
