Охота на изюбря - Латынина Юлия Леонидовна (список книг .TXT) 📗

И Черяга, не оборачиваясь, пошел к выходу из переговорной.

Банкир тоже встал.

– Кстати, Денис Федорович, – бросил он, уже не сдерживаясь, – вы не помните, что там случилось с директором Ачуйского НПЗ, который пытался протестовать против продажи акций? Он пошел купаться и утонул…

Вернувшись в банк, Арбатов немедленно вызвал к себе Лучкова. Едва войдя в огромный кабинет шефа, Иннокентий Михайлович понял, что встреча с Черягой кончилась как нельзя гаже.

Арбатов был слегка бледен, зрачки серых глаз немного сдвинулись к переносице – признак, который обычно вводил работников банка в состояние шока. Все знали, что к такому шефу лучше не подходить – как лучше не подходить к голодному и рассерженному удаву.

Арбатов быстро, за пять минут, пересказал Лучкову предложение Черяги.

– Мы идиоты! – сказал Арбатов. – Твой Неклясов – трижды идиот! Мы купились, как фраера! Мы решили, что Извольский будет банкротить завод, потому что это раз плюнуть – обанкротить завод, и потому что этот долбоед Черяга учился на арбитражного управляющего. Мы договорились с Дубновым, что он прикроет нас от банкротства, а Сляб никогда не собирался банкротить завод! Мы даже не подумали об эмиссии! То есть об эмиссии на такую сумму!

– И это абсолютно законно? – уточнил шеф безопасности, слабо рубивший в акционерных вопросах.

– Абсолютно. Эти акции есть в Уставе, и у Совета Директоров есть полномочия объявить о дополнительной эмиссии. Извольский сделал себе самый авторитарный устав, который только возможен по нашему законодательству.

– И мы не можем сказать, что это ущемление прав акционеров?

– Ущемление – это когда дополнительную эмиссию распределяют между своими фирмами по копейке за рубль. А они нам предлагают акции купить.

– И мы не можем этого сделать?

– Если очень хотим потерять семьсот лимонов – пожалуйста.

Лучков внезапно испытал огромное облегчение. Это была грязная история, за которую он – ссученный гэбэшник – никогда бы по доброй воле не взялся. Она уже нанесла ущерб репутации банка. Полмиллиона долларов Лучков потратил только на то, чтобы не допустить в газетах публикаций, впрямую обвинявших один из крупнейших банков России в мошенничестве и заказных убийствах. Своего он достиг – в умах широкой публики беды АМК были прочно связано с именами «долголаптевских». Но стоила ли овчинка выделки?

– Значит, отбой? – спросил Лучков.

Арбатов глядел на своего зама рыбьими холодными глазами.

– В каком смысле отбой? – сказал Арбатов. От тона его Лучкова продрало холодом, словно Иннокентий Михайлович заглянул в морозильник с трупами. – Что ты предлагаешь? Чтобы все знали, что меня, Сашу Арбатова, кинул какой-то сибирский валенок? Чтобы все знали, что у какой-то вонючей промплощадки больше денег, чем у моего банка? Они на что покусились, а? Где в России деньги? В Москве или в их гребаном Ахтарске?

Банкир почти визжал. Схватил со стола пластиковую бутылку с водой, отхлебнул прямо из горлышка и уставился бледными серыми глазами на Лучкова.

– Но что мы можем сделать? – растерянно спросил Иннокентий Михайлович.

– Мы подадим жалобу в ФКЦБ. [12]

– Но она же не удовлетворит жалобу!

– Плевать. Она ее рассматривать будет два месяца, а если побольше заплатить, то и три. За эти два месяца Совет Директоров должен пересмотреть свое решение по поводу эмиссии.

Ладони Лучкова вспотели.

– Извольский никогда не пересмотрит это решение, – сказал Лучков, – и Черяга тоже.

– Значит, это сделают другие члены совета директоров, – ответил банкир.

– Но…

– Этот Черяга, – сказал Арбатов, – он оскорбил меня. Он не умеет договариваться. С людьми, которые не умеют договариваться, нельзя иметь дело. Вот Федякин – это ведь твой человек? Это разумный человек. Вот он пусть и принимает решение.

Иннокентий Лучков вернулся в свой кабинет в препоганейшем настроении. От расстройства чувств он грубо отодрал в комнате отдыха собственную секретаршу, а потом прогнал ее прочь и вернулся в кабинет с бутылкой коньяка в правой руке и с рубашкой, выбивающейся поверх полурасстегнутых брюк.

– Сукин ты сын! – воззвал Лучков к портрету отца-основателя и бессменного председателя правления «Ивеко», украшавшего офисную стену над книжным шкафом, – во что же ты нас втравливаешь? А? Интеллигент херов! Переклинило его на Извольском! Почему я, мент поганый, боюсь выполнять твои приказы?! Честное слово, вот позвоню в Сибирь и сдам тебя, козла, с потрохами!

Разумеется, Иннокентий Михайлович произнес эту тираду исключительно про себя. В кабинете стояла чуткая и отзывчивая техника, записывавшая каждый скрип половицы, и хотя технику эту контролировал Иннокентий Михайлович, вряд ли он рискнул бы доверять свои мысли магнитному носителю.

Кроме того, сдавать Арбатова было решительно не за что. Ведь, в сущности, что приказал банкир? Он приказал сделать так, чтобы члены совета директоров проголосовали против эмиссии. Он не приказывал убить Вячеслава Извольского и Дениса Черягу. Просто он отдал приказание насчет того, чтобы обеспечить правильное голосование, не своим замам, не Аузиньшу и не Серову. А начальнику службы безопасности.

А уж как начальник службы безопасности будет выполнять указание сделать так, чтобы в совет директоров, отменивший рещение об эмиссии, не входили больше ни Черяга, ни Извольский, – это его дело.

Поэтому Лучков вздохнул, опростал часть бутылки, сел за стол и набрал номер мобильника Коваля. Окончив разговор, шеф безопасности «Ивеко» вдобавок обнаружил, что он вот уже некоторое время течет соплями и кашляет. Судя по всему, в самое подходящее время Лучков умудрился подцепить не то ангину, не то иную схожую гадость.

В то время, когда в Москве в четыре часа дня пьяный Лучков читал про себя проповеди портрету Арбатова, в Ахтарске уже потихоньку вечерело. В особяке Извольского начался самый настоящий праздник.

Денис Черяга позвонил несколько раз, подробнейшим образом пересказывая весь ход разговора с Арбатовым.

– Боже мой, Славка, видел бы ты его рожу! – заливался за четыре тысячи километров Черяга, – он же был полностью уверен, что я тебя сдавать пришел!

Слышимость, несмотря на расстояние в пятую часть экватора, была отличная, в небе над Ахтарском зажигались блестящие, как из феррохрома, звезды, в огромной гостиной, занимавшей половину первого этажа особняка, пылал камин, и совершенно пьяный пятидесятилетний Федякин отплясывал перед камином комаринского, то и дело порываясь поцеловать в щечку Иру.

– Ирочка, вы наше чудо! – кричал он, тяжело выдувая воздух из распаренных красных щек, и ни Извольский, сидевший в углу комнаты в кресле с высокими колесами, ни Лида Федякина, полная крашеная брюнетка, работавшая на заводе в бухгалтерии, не препятствовали ему.

Федякин в конце концов все-таки угомонился и сел к столу, отдуваясь и обмахиваясь плотной ладошкой, кто-то врубил на полную катушку стереосистему, и в круг выскочили Вовка Калягин и несколько охранников. Вовка завертелся вокруг Лиды Федякиной мелким бесом, закрутил в воздухе двойное сальто и пошел отплясывать такой брейк, что у всех глаза на лоб повылазили, а один из охранников затанцевал с Ирой. Ира прыгала с ним, пока не заметила, что Извольский недовольно морщится. Она вспомнила, что Извольский не выносит музыки.

– Ты устал? Хочешь спать?

Извольский хитро прищурился.

Ира вдвоем с охранником закатили коляску в лифт, а в спальне охранник оставил их одних.

– А я и не знал, что ты так хорошо танцуешь, – сказал Извольский, пока Ира перекладывала его на кровать и стаскивала с него носки и штаны.

– Вроде не от чего было танцевать-то, – улыбнулась Ира.

– Вот теперь, – сказал Извольский, – можно ехать в Швейцарию на штопку. До чего же надоело жить, как сломанный будильник. Ой, черт, хотел бы я посмотреть на рожу Арбатова! Там камера стояла, авось Дениска завтра пришлет пленку!