Охота на изюбря - Латынина Юлия Леонидовна (список книг .TXT) 📗
Сенчяков и парочка заместителей Извольского остались на аэродроме сказать слова благодарности встречающим. Те вскоре разошлись, но наиболее упертые поехали в Сосновку и там стали в поле табором, развернув плакаты: «Мы с тобой, Сляб!»
Сосновка располагалась километрах в десяти от Ахтарска. Это был элитный поселок, огороженный каменной стеной и охранявшийся не хуже любых Бутырок. Месяца два назад, до начала конфликта, охрана довольствовалась КПП у ворот да колючкой-«егозой», натянутой поверх стены. Теперь к ним добавились видеокамеры по периметру да высоковольтная проволока, на которой время от времени гибли птицы, привыкшие прилетать за кормом к роскошным особнякам.
Спустя тридцать минут после посадки бледный, как лист финской бумаги, Извольский лежал в светлой спальне на третьем этаже собственного особняка. Он был наконец дома. За раздернутыми занавесями пылала алмазным светом белая равнина, полого спускающаяся к замерзшему озеру, по берегам которого торчали голые метелки камышей. За озером начиналась светлая сосновая тайга, редкая в здешней степной зоне. Сосновку построили близ реликтового бора, о чем областные экологи не уставали плакать второй год. Впрочем, областные экологи были те еще мудрецы – в дни перестройки они неустанно предлагали закрыть комбинат, а город Ахтарск превратить в центр международного туризма и жить с местных целебных источников.
Лучи заходящего солнца были похожи на струны, натянутые на розовые арфы сосен. А у окна, в теплом платке, накинутом поверх пушистого свитера, стояла Ирина и смотрела на сосны и поле внизу.
– Как тебе Сибирь? – спросил Извольский.
– Там на поле люди, – сказала Ирина, – с твоими портретами. Тебе видно?
– Видно, – сказал Извольский. – Они весь вид из окна портят. Я два месяца мечтал на свой бор посмотреть. А тут эти – с плакатами. Дениска сейчас, наверное, с ума сходит, – а вдруг среди них киллер затесался?
Уголки губ Ирины слегка вздернулись.
– Слава, – сказала она, – это нехорошо. Эти люди стоят на жутком морозе, чтобы тебе было веселее. А ты говоришь, что они мешают смотреть тебе на сосны.
Извольский коротко рассмеялся.
– Солнышко, ну что же я могу поделать? Я ведь не могу к ним выйти, а?
– Пригласи их сюда.
Извольский озадаченно посмотрел на Ирину. Было видно, что подобная мысль даже близко не приходила директору в голову.
– Извини, – сказал он, – это мой дом. И моя спальня. Я не хочу, чтобы здесь грязные валенки ковер топтали. Я их не люблю. Как кошек и музыку. Мне вполне достаточно, что я плачу им зарплату. В нынешней России это, вероятно, считается за подвиг.
Рука Извольского неуверенно шевельнулась и заскребла по одеялу. Он вспотел под двумя одеялами, Ирина заметила это и тут же сняла верхнее, пуховое. Одеяло она аккуратно сложила и пристроила на стул рядом с окном. И выпрямилась. Извольский глядел на нее. Она стояла, вся освещенная закатным зимним солнцем, крупным и красным, как спелое яблоко, полупрозрачная в пушистом мохеровом свитере и узких джинсах.
– Тебе же жарко, – сказал Извольский, – сними свитер.
Пушистая наэлектризованная шерсть слегка затрещала, когда Ирина послушно сняла свитер и положила его поверх одеяла. Теперь Ира стояла у окна и смотрела на директора немного искоса, склонив голову. Волосы ее немного растрепались, потому что она не причесывала их после того, как сняла шапку, и на фоне заходящего солнца горели красным.
– Господи, Ирка, какая ты у меня красивая, – проговорил директор.
Ира нерешительно улыбнулась.
– Слушай, сними рубашку, а? – неожиданно хриплым шепотом попросил Извольский.
Ирина, не сводя с него глаз, медленно расстегнула пуговички на батнике. Потом все так же медленно выскользнула из туфелек и сняла джинсы. Теперь она осталась в одних прозрачных трусиках и лифчике, и белых хлопковых носочках.
– Сними это все к черту, – тихо сказал Извольский. Его взгляд был и отчаянный, и жадный одновременно. Так лисенок смотрит на свежий кусочек мяса, который лежит в соседней клетке.
Ира, словно зачарованная, расстегнула бретельки лифчика. Про носочки она просто забыла, и, тихо переступая по ковру, подошла к лежащему в постели человеку. Они стали жадно целоваться, слабые, неуверенные пальцы Извольского на мгновение коснулись маленьких грудей с розовыми сосками.
Потом Ирина откинула одеяло, и губы ее скользнули ниже, к груди, туда, где под недавно снятыми повязками краснели два свежих хирургических шва. Один, большой, чуть правее и ниже сердца, другой у самого живота.
Извольский тяжело, прерывисто задышал.
Внезапно острое, почти неконтролируемое желание охватило Иру. Она давно уже любила Извольского. Любила его тяжелый характер, его слегка ернический цинизм, и ей давно казалось немыслимым жить отдельно от этого человека, который впервые научил ее понимать, в какой стране она живет и что в этой стране происходит. Она завороженно слушала его рассказы, и временами ей становилось жутко, когда, увидев на экране известную физиономию, Извольский вдруг походя упоминал, кому заплатил новый начальник Госналогслужбы два миллиона долларов за назначение или сколько получил российский вице-премьер от продажи Кипру зенитных комплексов.
Она запретила себе вспоминать то, что произошло между ними на второй вечер знакомства, но подсознательно она помнила, чем может обернуться сила и самоуверенность Извольского. Может быть, поэтому она была очарована тем, что говорил Извольский, тем, как он думал, как спокойно он себя вел в ситуации, когда любой другой на его месте давно бы сломался. Но она не любила собственно мужчину, то большое желтоватое тело, за которым она ухаживала, которое обмывала и кормила последние полтора месяца.
Теперь, внезапно, в ее сознании щелкнул выключатель, и через нее словно пошел электрический ток. Она хотела Извольского как мужчину. Она целовала слегка исхудавшее, но все еще грузное тело с обвисшей кожей, словно надеясь на чудо, на то, что оно вдруг оживет, перекатится со спины на живот и снова раздавит под собой Ирину. Губы ее скользнули ниже, от живота к редким завиткам в паху, к сморщенной красной головке, болтавшейся между безвольных бедер.
Она не поняла даже, что произошло. Но только головка под прикосновением ее губ внезапно расправилась и начала наливаться силой. Извольский, кажется, и сам слегка вскрикнул от изумления. Ни он, ни она не думали, что это возможно. Ирина была уверена, что у парализованного ниже пояса парализовано все: и теперь она молча, исступленно целовала просыпающийся член Извольского.
Потом она сняла трусики и села на него сверху. Она была довольно неопытна, и Извольский ничем не мог ей помочь. На губах его бродила глупая, совершенно счастливая улыбка, неуверенные пальцы отыскали и сжали руки Ирины.
Спальня Извольского была отделена от коридора двумя дверьми: внешней, тяжелой, и внутренней стеклянной дверью, с муслиновой занавеской за ней. Ни Ирина, ни Извольский, разумеется, не заметили, как внешняя дверь открылась и в стенной проем шагнул Денис Черяга, которому нужно было посоветоваться с шефом.
Денис взялся за ручку стеклянной двери и замер. Закатное солнце било в комнату, хорошо освещая белую кровать и двоих на ней, а сам он, благодаря тому же солнцу, был совершенно невидим. Руки Черяги мгновенно вспотели. Он знал, что ему надо повернуться и уйти как можно тише. Но ноги словно кто-то приклеил к полу. Денис стоял, не двигаясь, и смотрел на тонкую обнаженную фигурку в белых носочках, которая сидела на бедрах Извольского и тихо раскачивалась взад и вперед. В голове Дениса огненной шутихой вертелась какая-то фраза, и когда Денис поймал эту фразу за хвост, она оказалась: «Разве это возможно?»
Но это, наверное, было возможно.
Денис стоял и смотрел, как ему показалось, целую вечность. Потом тонкая фигурка перестала качаться и легла на Славку, животом на живот. Извольский расслабленно поцеловал Иру. Они оба замерли, удивительно похожие на обычных здоровых любовников. Секундная стрелка на больших комнатных часах проделала еще два или три оборота, а потом Извольский счастливо и немного глупо хихикнул и проговорил:
