Юмористические рассказы - Аверченко Аркадий Тимофеевич (книги онлайн полностью бесплатно .txt) 📗

Насупился корнет, губу щиплет. Досада!.. Да скорей за шестую рюмку. Зверобой конфуз осаживает, известно.

Поднял тут батальонный голову: ишь как в сенях ветер скворчит. Скрозь портьерку ему невдомек, что не в ветре тут суть, а энто Алешка, гнус, морду себе башлыком затыкает. Смех его разбирает – вот-вот по всем суставам взорвется…

Кому за махоркой идти

Послал в летнее время фельдфебель трех солдатиков учебную команду белить.

– Захватите, ребята, хлебца да сала. До вечера, поди, не управитесь, так чтобы в лагерь зря не трепаться, там и заночуете. А к завтрему в обед и вернитесь!

Ну что ж! Спешить некуда: свистят да белят да цигарки крутят. К вечеру, почитай, всю работу справили, один потолок да сени на утреннюю закуску остались. Пошабашили они, лампочку засветили. Сенники в уголке разложили – прямо как на даче расположились. Начальства тебе никакого, звезда в окне горит, сало на зубах хрустит, полное удовольствие.

Подзакусили они, подзаправились. Спать не хочется, соловей над гимнастикой со двора так и заливается, прохлада из сеней волной прет. Порылись они в кисетах-карманах, самое время закурить – ан табаку ни крошки!..

Вот один солдатик и говорит:

– Что ж, голуби, обмишулились мы, соломки из тюфяка не покуришь. Без хлеба обойдешься, без табаку – душа горит. Придется нам в город в лавку идти, час еще не поздний.

Второй ему свой резон выставляет:

– На кой ляд всем троим две версты туды-сюды драть. Мало ль мы на службе маршируем? Давайте на узелки тянуть – кому выйдет, тот и смотается.

А третий, рябой, свой план представляет:

– Время терпит. Узелки, братцы, вещь пустая. Давайте-ка лучше сказки врать. Кто с брехни собьется, на настоящую правду свернет, тому и идти…

На том и порешили.

Умостились они на сенниках, сапоги сняли, ножки подвернули, первый солдатик и завел:

– В некотором полку, в некоторой роте служил солдат Пирожков, из себя бравый, глаз лукавый, румянец – малина со сливками. Служил справно – все приемы так и отхватывал, винтовка в руках пташкой, честь отдавал лихо – аж ротный кряхтел… Однако ж был у него стручок: чуть в город его уволят, так он к бабьей нации и лип, как шмель к патоке. Даже до чрезвычайности!..

Не перебивайте-ка, братцы, спервоначалу будто и правда обозначается, а сейчас чистая брехня и пойдет… Встретился Пирожков как-то на гулянке в городской роще с девицей одной завлекательной – поведения не то чтобы легкого, не то чтобы тяжелого, середка на половинке. Сели они на травке – цветок сбоку к земле клонится, девушка к цветку, Пирожков к девушке, под мышку ее зажал, аж в нутре у нее хрустнуло. Однако ж не на ангела напал – вывернулась рыбкой да как двинет локтем под жабры – так Пирожков и екнул.

– Что ж, – говорит солдат, – ужели тебя, девушку, в невинном виде и поцеловать нельзя?

А она, известно, осерчавши, потому что блузка у нее от солдатского усердия лопнула, сатин по шесть гривен аршин.

– Тогда, – говорит, – меня поцелуешь, когда командир полка перед тобой во фронт станет!

Да с тем юбку в зубки, в кусты и улетела…

Вертается солдат в роту, – дюже его задело. То да се, занятия начались, дошло до отдания чести да как во фронт становиться… Новобранцев отдельно жучат: кто ногу не доносит, кто к козырьку лапу раскорякой тянет – одновременности темпа не достигают. А старослужащие ничего: хлоп-хлоп, один за другим так и щелкают.

Дошло до Пирожкова – экая срамота. Лихой солдат, а тут, как гусь, ногу везет, ладонь вразнобой заносит, дистанции до начальника не соблюдает, хочь брось. А потом и совсем стал – ни туда ни сюда, как свинья поперек обоза. Взводный рычит, фельдфебель гремит. Ротный на шум из канцелярии вышел: что такое? Понять ничего не может: был Пирожков, да скапутился. Хочь под ружье его ставь, хочь шварки из него топи – ничего не выходит. Прямо как мутный барбос.

Фельдфебель тут к ротному подскочил, на ухо докладывает:

– Образцовый солдат был, ваше высокородие… Чистая беда! Придется его, видно, в комиссию послать, видно, у него мозговая косточка заскочила…

Подумал ротный, в усы подышал:

– Повременить придется. Авось очухается. Ужель такого солдата лишаться? В город его только нипочем не пущать, а то он, во фронт становясь, начальника дивизии с ног собьет, всю роту испохабит.

Время бежит. Пирожков ничего, тянется, по всем статьям первый, окромя того, чтобы во фронт становиться. Как занятия – его уж насчет этого и обходили; что ж зря камедь ломать, дурака с ним валять.

Ан тут-то и вышло. Нежданно-негаданно завернул в роту полковой командир. Ногти солдатские обсмотрел, сборку-разборку винтовки проверил. А потом и отдание чести. Стал сбоку – монумент монументом, солдатики так один за другим перед ним и разворачиваются, знай только перстом знак подавай: «проходи который»… Видит полковник, все прошли, один бравый солдат по-за койкой столбом стоит.

– А это что за прынц такой? Пятки у него, что ли, стеклянные? А ну-кась, выходи, яхонт!

Подлетает тут ротный, – так и так, да все насчет солдатской мозговой косточки и выложил. Как загремит командир полка, аж все голуби с каланчи супротив роты послетали:

– Какая там косточка! Показывать не умеете! Растяпа разине на ухо наступил! Я ему эту косточку в два счета вправлю. Эй, орел, поди-кось сюда! Стань на мое место! Вот я тебе сам покажу.

Отошел командир полка подальше, да как стал шаг печатать, так по стеклам гулкий ропот и прошел… Ать-два! На положенной дистанции развернулся перед Пирожковым, каблук к каблуку, руку к козырьку. Красота!

– Понял? – спрашивает.

– Так точно, ваше высокородие!

– А ну-ка, сделай сам!

Ахнул тут и Пирожков: шаг в шаг, плечики в разворот, хлопнул во фронт перед командиром, да так отчетисто, чище и в гвардии не сделаешь.

– Ну, вот! – говорит командир. – Видали? Показать только надо, как следовает.

Удобрился он тут до Пирожкова, как мачеха до пасынка, приказал его для разминки в город до вечера отпустить. А тому только того и надо. Пришел скорым шагом в рощу, походил, побродил, разыскал свою кралю…

Дале что ж и говорить… Пришлось ей белый флаг выкинуть, на полную капитуляцию сдаться, потому условие он честно исполнил, – бабьей их нации сто батогов в спину! Так-то вот, братцы, – а за табачком-то идти не мне…

Крякнул второй солдат, начал свое плести:

– Жила у нас на селе бобылка, на носу красная жилка, ноги саблями, руки граблями, губа на губе, как гриб на грибе. Хатка у нее была на отлете, огород на болоте – чем ей, братцы, старенькой, пропитаться? Была у нее коровка, давала – не отказывалась – по ведру в день, куда хошь, туда и день. Носила бабка по дачам молоко, жила ни узко, ни широко – пятак да полушка, толокно да ватрушка.

Пошла как-то коровка в господские луга – на тихие берега, нажралась сырого клевера по горло, брюхо-то у ей, милые вы мои, и расперло. Завертелась бабка – без коровки-то зябко, кликнула кузнеца, черного молодца. Колол он корову шилом, кормил сырым мылом, лекарь был хоть куда, нашему полковому под кадриль. Да коровка-то, дура, упрямая была – взяла да и померла.

Куда тут, братцы, деваться – чем ей, старенькой, пропитаться? Наложила она полное решето мышей, надоила с них пять полных ковшей, стала опять разживаться…

Ан тут, в самые маневры, зашли к ей лихие кавалеры, господа молодые офицеры:

– Нет ли у тебя, бабушка, молочка, заморить пехотного червячка? Пока полевая кухня подойдет, кишка кишку захлестнет…

Поскребла бабка загривок, дала им жбан мышиных сливок. Выпили, поплевали, в донышко постучали да и в сарае спать завалились. Только глаза завели, слышат – мыши в головах заскребли, скулят-пищат, горестно голосят:

– Что ж это за манеры, господа офицеры? Бабка нас дочиста выдоила, молоком нашим вас напоила, а мышата наши голодом сидят, гнилую полову лущат. Благородиями называетесь, а поступаете неблагородно.