Код Онегина - Даун Брэйн (лучшие бесплатные книги txt) 📗
Он не поехал бы к Одоевскому и в эту ноябрьскую субботу, но жена хотела, она любила видеть людей, что собирались там. После театра они приехали. Вяземского не было еще, он никогда не появлялся раньше второго часа ночи. Жена разговаривала с князем Волконским. Он не глядел на нее, но всегда знал, где она. Она была очень хороша в черном, слишком хороша. Он сидел в креслах. Подходили знакомые. Говорили о Гофмане, все восхищались Гофманом и потихоньку посмеивались над хозяином дома, которому, видимо, казалось, что он пишет вроде Гофмана, но писал князь просто плохо; если не дано человеку писать хорошо — хоть все тайны выведай, хоть месяцы напролет слушай бой маленьких барабанов и гляди на чужое солнце, ничего не поможет.
После чая мужчины поднялись наверх, в кабинет князя. А он остался, ему неприятен был этот кабинет, уставленный ретортами и тиглями, и скелет человеческий был смешон и неприятен. И он предпочитал видеть все время, с кем говорит жена. Но Одоевский сам спустился и подошел к нему. Одоевский спросил, не переменил ли он своего решения относительно альманаха. Он опять отвечал вежливым отказом, ссылаясь на занятость. Одоевский рассыпался в похвалах «Пиковой даме». (Все, все восторгались старухой, потому что она была понятна; он был счастлив. Но его огорчало, что мало кто хвалил «Медного Всадника», а «Анджело» — вещь, лучше которой он не писал еще, — была встречена с совершенной холодностию… Впрочем, холодность эта была отчасти и на руку: цензор не понял даже, о чем эта вещь, хотя в том же «Медном Всаднике» придирался к мелочам безобидным…) Одоевский полагал, что «Пиковая дама» написана в его, Одоевского, духе; это было так наивно, что даже не обижало. Одоевский ждал ответного комплимента. Он был вынужден сказать; затем осведомился, над чем князь сейчас работает.
— Я задумал большую, серьезную вещь, — радостно, быстро, взахлеб заговорил тот, — пока только начал делать отдельные заметки… Вероятней всего, это будет трилогия… Развитие и мощь человеческого духа… Я хочу сравнить различные эпохи… Времена Петра, наши дни и — будущее…
Князь Одоевский говорил хорошо. (Жаль, не мог писать, как говорил.) Слушать Одоевского было интересно. Замысел этой трилогии был, как всегда у князя, чересчур сложен, путан, громоздок, но детали — особенно те, что касались предполагаемого будущего, — были очень занятны. Одоевский говорил о том, что настанет время, когда книги будут писаться слогом телеграфических депешей; из этого обычая будут исключены разве только таблицы, карты и некоторые тезисы на листочках. Типографии будут употребляться лишь для газет и для визитных карточек; проживут еще романы, и то не долго — их заменит театр, учебные книги заменятся публичными лекциями… Новому труженику науки будет предстоять труд немалый: поутру облетать (тогда вместо извозчиков будут аэростаты) с десяток лекций, прочесть до двадцати газет и столько же книжек, написать на лету десяток страниц и по-настоящему поспеть в театр; но главное дело будет: отучить ум от усталости, приучить его переходить мгновенно от одного предмета к другому; изощрить его так, чтобы самая сложная операция была ему с первой минуты легкою; будет приискана математическая формула для того, чтобы в огромной книге нападать именно на ту страницу, которая нужна, и быстро расчислить, сколько затем страниц можно пропустить без изъяна… Переписка заменится электрическим разговором; всякий сможет говорить со своими друзьями, когда захочет, и тотчас получать ответ, хоть бы они находились на другой стороне земного шара…
Он вздрогнул: он понял вдруг, о чем говорит Одоевский. Он уже видел, как люди делают это; он не мог себе объяснить, как он знал и понимал, но как-то понял — тогда, в зеркальной мути, — что это именно то, о чем так многословно говорит князь. Стало быть, князь Одоевский все-таки видел… Вот только удивительно — князя считали туманным, болезненным мистиком, чудаком, — а все мечтания или предвидения князя обнаруживали очень ясно, что князь так же душевно здоров, как и Вяземский: из огромного и страшного мира, который им открылся, внимание князя задержали одни лишь ясные, разумные, милые вещи… Ему-то другое больше запомнилось: зарево, зарево, колючки железные, кровь… Но крови, смуты, огромных полей, усеянных трупами, над которыми кружило воронье, князь Одоевский будто и не приметил там… И продолжал с восторгом: Москва и Петербург сольются в один огромный мегаполис, который будет отапливаться трубопроводом, перегоняющим тепло от экватора в северные районы… И еще — быстроходные воздушные шары, и магнетические телеграфы, аэростаты, одежда из синтетического стекла, часы из запахов… Сквозь земной шар будет проложен туннель; вместо бумаги станут использовать опять же стекло; на Луну снарядят экспедицию; на лошадях ездить никто не будет, они сделаются крошечными, и их будут держать в домах, как комнатных собачек…
— Слава богу, я не доживу до этих времен, — улыбаясь, сказал он Одоевскому, — я люблю лошадей…
Князь улыбнулся чуть растерянно, князь не всегда понимал шутки.
— Как вы знаете, что будет? — спросил он князя.
Упругое, мягкое толкнулось в ногу; он опустил глаза… Черная кошка, любимица княгини, подошла и, выгибая спину, вилась вокруг него. Князь Одоевский тоже взглянул на кошку. На мгновение между бровей князя образовался страдальческий треугольник, но тотчас лицо разгладилось. Одоевский нагнулся и погладил кошку.
— Это логически вытекает из предпосылок научных и технических, — сказал Одоевский, — всякий, кто мыслит, поймет, что не может быть иначе…
— Так нет ничего потустороннего в ваших предсказаниях?
— Разумеется нет… Выводы мои основаны на науке… В деталях я, конечно, могу ошибаться…
Было совершенно очевидно, что Одоевский не притворяется. (Интересно все-таки — о ком же тогда написал… то есть напишет Одоевский: «Солнце русской поэзии закатилось?») Ему стало совестно, что он был с Одоевским так холоден, и он разразился преувеличенными похвалами литературному таланту князя. Затем в их разговор вмешались другие гости. Он выскользнул из этой группы и пошел к жене.
— Ты не устала, друг мой? Может, уже поедем?
Дома она опять скажет ему, как ей стыдно всякий раз, когда он увозит ее раньше других гостей. Он подал ей руку, она встала. Уже попрощавшись с хозяевами, они выходили; в дверях они столкнулись с Вяземскими, те были поздние пташки. Он остановился обменяться с Вяземским и с княгиней Верой несколькими словами; она прошла вперед, недовольная. Он заторопился за ней. На пороге он споткнулся. У него было явственное ощущение, будто чьи-то внимательные глаза сверлят его спину. Но он сделал над собой усилие и не стал оборачиваться. Только на улице он не удержался и глянул наверх, в освещенное окно кабинета. Растопырив маленькие руки, как лягушка, прильнув бледным лбом к стеклу князь Одоевский сверху выпученными глазами смотрел на него. Он махнул князю рукой. Лягушачья фигурка за стеклом не пошевелилась.
В карете он взял руку жены. Она ответила легким пожатием. Это был очень хороший знак, на большее он не мог и надеяться. Потом она посмотрела куда-то вниз, на его ноги, и отодвинулась, брезгливо подбирая подол.
— Что это? — сказала она. — Ты весь в шерсти.
— Это кошка княгини Ольги…
— Какая кошка? — раздраженно спросила она. — У княгини нет никакой кошки.
Она была невнимательна ко всему, что ее не касалось. Иногда она бывала рассеянна до крайности. Он снова взял ее руку, и она не отнимала ее. Потом она положила голову ему на плечо. Он закрыл глаза. Ему хотелось, чтобы карета ехала долго. Но они скоро приехали. Она и дома была с ним теплей обычного, но не так, как в карете.
XI
— Сашка, Сашка! Господи, Сашка!
Медведи, конечно, в лесу водились, иногда они даже подходили близко к дороге, но над Сашей стоял не медведь, это был Лева. Тяжело дыша, он повалился в траву рядом с Сашей.
— Сашка, Сашка! Черт! О господи! Сашка…
— Ты где…ты где был? — Саша еле ворочал языком.
