Приключения бравого солдата Швейка в русском плену - Ванек Карел (лучшие книги TXT) 📗
– Мне неизвестны такие законы, – так же спокойно и упрямо сказал Швейк. – Я знаю только то, что я голоден и что в этой комнате лежит ветчина.
Учитель с глубоким вздохом снова улёгся в свою берлогу из гороховой соломы; вольноопределяющийся ещё продолжал объяснять Швейку разные права и законы из древней и средней истории, а затем успокоился, лёг с учителем и сказал на прощанье Швейку:
– Право собственности поддерживается всем человеческим обществом и является основанием человеческой культуры и счастья.
Швейк молчал; он глубоко раздумывал, а вольноопределяющийся уснул, радуясь, что нашёл человека, с кем может поделиться своими знаниями. Вскоре как учитель, так и вольноопределяющийся захрапели.
Тогда Швейк поднялся, отгрёб от стены постланную солому, затем потихоньку вылез из риги и пошёл к хате. На её дверях висел замок, показывавший, что её обитатели вернутся не скоро. Он так же тихо залез снова в ригу, стал на колени у стены, вынул из кармана нож и вонзил его несколько раз в землю, потом отгрёб глину рукой, стараясь подкопаться под стену. Так он повторял несколько раз, а затем, наклонившись, сунул правую руку в дыру; рука прошла под бревном и на другой стороне вышла на воздух. В комнате не было полов – значит, в ней пол был из глины, такой же, как и в риге!
После этого открытия Швейк начал рыть и разгребать глину так, что с него полил пот градом; через час он просунул голову в дыру, а через некоторое время пролез весь и оказался в помещении.
Одновременно с ним в комнату проник лунный свет, который так опоэтизировал учитель, и осветил все пространство с находившимися там богатствами.
Там было не особенно много богатств: три каравая хлеба, мешок муки, кусок сала, два куска ветчины и кольцо копчёной колбасы. Швейк все это осмотрел и стал складывать в свой мешок.
В углу он ещё нашёл два куска масла и кусок творогу; масла он с собой взял только один кусок, а затем вынул обратно один кусок ветчины, который повесил на старое место. Потом положил обратно два каравая хлеба со словами: «Ведь они тоже должны что-нибудь есть, когда придут, оставлю им это».
Он пролез сквозь дыру обратно в ригу вместе со своим мешком и принялся сгребать глину на старое место и утаптывать её.
После этого он отрезал себе большой кусок хлеба, намазал его маслом и принялся ожесточённо жевать.
Утром рано, когда друзья его ещё спали, он разрезал хлеб на ломтики, а мясо и колбасу на куски для того, чтобы не вынимать все сразу во время еды, и, завернув в портянки все, за исключением той части, которая была предназначена на сегодняшний день, сложил в ранец. Кусок хлеба с маслом и ветчиной он положил в мешок.
Едва солнце поднялось над землёй, как пленных погнали вновь из деревни дальше, обещая обед на следующем этапе, куда должны были прийти к вечеру. Голод продолжался и превращал людей в зверей; несмотря на то что военнопленные были далеко от фронта, они смотрели друг на друга, как хищники.
В полдень они остановились на отдых на лугу; вольноопределяющийся в ужасе открыл рот, когда увидел, как Швейк развязал мешок, вынул оттуда кусок хлеба с маслом и ветчиной и, положив его на колено, сказал юристу нежно и сладко:
– На хлебе с ветчиной стоит общество, и они являются основанием человеческой культуры и счастья.
На глазах вольноопределяющегося выступили даже слезы, учитель громко высморкался, а этого не выдержало доброе сердце Швейка; он дал каждому по ломтю, говоря:
– Вот видите, голубчики, не пригодилось вам ваше образование, раз вы боитесь красть и идти по незаконному тернистому пути греха. Да-да, вот если бы я был образованный!
На следующий этапный пункт они пришли поздно вечером, а обед им пообещали только на следующий день. Швейк со своими товарищами оказался в полуразрушенном сарае. Утром Швейк проснулся первым и схватился за свой мешок, который ночью он держал на брюхе.
Мешок, хотя и был завязан, оказался пустым: в его боку зияла огромная дыра, вырезанная острым ножом, показывая, каким образом было похищено содержимое. Швейк посмотрел на своих соседей: у вольноопределяющегося подбородок блестел, словно покрытый лаком, а у учителя торчал в бороде кусочек ветчины; они спали блаженно и спокойно, с пробивавшимся сквозь грязь румянцем, и ничто не говорило о том, что их мучают угрызения совести.
Тогда бравый солдат Швейк вышел из сарая, сжал руки и произнёс:
– Боже, прости им! Они не ведают, что творят, и не ведают, что у меня ещё остался запас в ранце. Освети их души, пусть учитель вспоминает физический закон о непроницаемости тел где-либо в другом месте, только не возле моего мешка, а вольноопределяющемуся внуши, что люди крадут даже и тогда, когда они на третьем семестре римских и австрийских прав. Они, эти люди, все воры и не крадут только тогда, когда это невозможно! Это образование на них – только тонкий слой, а под этим слоем они такие же, как и я!
Швейка самого тронула эта молитва, и, услышав кашель в сарае, он быстро вернулся. От дверей отскочил учитель, который, очевидно, караулил, а от ранца – вольноопределяющийся, уже пытавшийся развязать ремни, связывавшие ранец. Швейк подошёл к нему, закатил ему подзатыльник и властно сказал:
– Физические законы и все параграфы законов о наказаниях для порядочных солдат ничего не стоят. Но этот закон – оборона культуры, и ты кради там, где можешь. Грабежи никогда не прекратятся и будут вовеки веков, но только к моему ранцу имей почтение!
Немного позже они стояли на коленях перед своими мисками с кислыми щами, жуя заплесневевший чёрствый хлеб, а через час после этого шли дальше в Россию, которая раскинула перед ними громадные таинственные, неисследованные пространства и показывала им огромные пшеничные и ржаные поля, зеленые луга, берёзовые лесочки, стада коров у деревень, возле которых махали крыльями ветряные мельницы.
Солдаты сказали пленным, что в полдень они придут в деревню, где опять получат пищу и где останутся до утра; после этих известий голубовато-серая цепь, растянувшаяся по обеим сторонам дороги, быстро сомкнулась и прибавила шагу.
А сзади всех плёлся навстречу судьбе бравый солдат Швейк, и искренность и доверчивость светились в его глазах. Опираясь на кол, вытащенный из плетня, он шёл, и в таинственной степи звучал его голос:
Возле Брна зелёный луг, На нем муравая травка…
А когда вдалеке показались две позолоченные башни над зеленой крышей и солдаты сказали, что там помещается этапный пункт, Швейк уже шёл совсем один сзади, так как чувствовал себя сытым и в кухню не спешил; лениво волоча ноги и вдыхая роскошный запах хлебов и сена, он запел новую военную песню:
Это была бесконечная версификация, настолько же патриотичная, насколько и глупая, словно её сочинил патер Лутинов-Достал. Поэтому мы не удивляемся, что Швейку она нравилась. Простим его и не будем на него за это сердиться, как не сердимся на чешскую академию, которая раздаёт премии за не менее глупые произведения.
Четыре дня пути оставались за ними, и теперь они шли через деревни, где уже не было русских войск, не было этапных пунктов и этапного начальства.
Здесь было уже лучше. Деревни попадались богатые, почти не видевшие войны; ни войска, ни пленные сюда ещё не заходили, поэтому первый эшелон пленных пользовался большим вниманием. Крестьяне относились к ним с жалостью, давали табак и папиросы; женщины, смотря на них, плакали, раздавали им хлеб, сами варили для них картошку и разносили се в горшках по сараям и ригам, в которых размещались пленные.
Жестокость войны вновь стала смягчаться человеческим отношением, человеческим чувством; русские солдаты уже больше никого не гнали вперёд; когда пленный, чувствуя себя больным, отставал от отряда и крестьяне, обгонявшие его на телеге, обращали внимание солдата на него, конвойный махал рукой и говорил:
– Пускай удирает! До Австрии теперь далеко. Если транспорт приходил в деревню ещё засветло, то мужики и бабы, девки и дети окружали их и заводили разговор. Они спрашивали, есть ли в Австрии солнце, земля, деревья, вода, как в Австрии сеют хлеб; узнав, что там растёт рожь, ячмень, пшеница, что также растут тополя, вишни, берёзы и груши, что летом светит солнце и идёт дождь, а зимою снег, что днём у них светло, а ночью темно и т. п., они радостно улыбались и спокойно резюмировали:
