Вчерашние заботы (путевые дневники) - Конецкий Виктор Викторович (бесплатные онлайн книги читаем полные TXT) 📗
Пес не любит выпивших. Для хозяина он тоже не делает исключения. Конечно, радуется его прибытию, но лает с подвывом и осуждением.
Саныч из тех нормальных людей, которые могут и любят выпить, но под хорошую закуску и только по субботам. Пить по заказу он не умеет. Портфель газа, которым его снабдил Фомич и с помощью которого он выбил нужную бумажку, потребовал соучастия в истреблении газа.
И при помощи Шерифа я узнал об этом еще до того, как грузовой помощник ступил на трап.
Обозленный бесконечными хождениями по канцеляриям с протянутой рукой, уставший и весь даже какой-то посеревший от неплановых выпивок, Дмитрий Александрович принимать бразды правления у старпома отказался, ибо по графику его суточная стояночная вахта закончилась. При этом он записал в черновой судовой журнал по часам и минутам все свои похождения с указанием фамилий и должностей лиц, у которых побывал по приказанию капитана, и сформулировал эти приказы.
– С волками жить – по-волчьи выть, – объяснил он мне свои манипуляции с судовым журналом, явившись за псом.
– Садись, забулдыга, – приказал я. – Сейчас будешь нашатырь глотать и соллюксом облучаться.
Саныч внимательно рассмотрел себя в зеркале над умывальником, пригладил непокорные седеющие кудри и заявил, что до соллюкса далеко, но так как ему хочется поцеловать Шерифа в морду, то это означает, что Устав был в некоторой степени нарушен; зато бумажка оформлена просто замечательная, и Фомич ее поцеловал взасос, как Сусанночку-пышечку.
И я почувствовал, что Саныч уже сам, но незаметно для себя втягивается в азартную игру выбивания бумажек, ему уже нравится, что он бумажку выбил.
Саныч встал в позу и продекламировал из чартера (договора на перевозку груза):
– Аминь, – сказал я. – Но мне не нравится эта формула: «С волками выть…» И что ты какие-то записи стал в журнал делать, тоже не нравится.
– А если я погрузку даже в бинокль не наблюдаю третьи сутки? А если нас прихватит в Карском? – вопросил Саныч, не удержался, подбросил визжащего Шерифа к потолку и чмокнул в морду. – А если караван улетит за борт? Мне под суд идти? Или запрут на Австралийско-Новозеландскую линию третьим помощником, по семь месяцев рейс, – и будешь шататься, как под наркозом… А у меня два огольца растут, и у жены смещение диска в позвоночнике, корсет носит.
– Не идет вам, Дмитрий Александрович, на один уровень со Спиро становиться.
– Ах, бросьте! Все в нас запрограммировано. И нечестность. И добро. Когда, предположим, я совершаю честный поступок, то это не я, – сказал Саныч, подошел к окну и продолжал, уже наблюдая за погрузкой носового каравана: – Кто-то во мне велит: «Делай так!» Или: «Не бойся – все боятся! Ну, убьет тебя, ну и что? Иди на него! Не бойся!» Но все это – не я. Очень неприятное ощущение! Очень! Наша запрограммированность на хорошее или дурное злит меня больше всего, больше насилия любой внешней власти. Вы на таком себя ловили?
Конечно, я про эту запрограммированность думал, и в последний раз недавно совсем – в Певеке, но не так четко формулировал. Обычно я ее вспоминаю, когда к смерти себя готовлю, к тому, чтобы в последние минуты достойно себя держать. И гадаю: будет тебе тогда внутри говорить кто-то «другой» или тут уж ты голеньким, совсем самим собой останешься?..
Всю ночь судно переваливалось с борта на борт. Не много – градуса на два-три. Это можно было объяснить неравномерностью работы судовых бригад: одна бригада быстрее работает, но по неопытности большую часть груза укладывает только на один борт – вот и крен.
Около пяти утра позвонил Фомич и попросил явиться на совещание. Я отправился в шлепанцах.
Капитан же сидел в форме. У него уже был стармех. Ждали старпома. Фомич молчал. Сидел как истукан. Впервые я видел его таким сурово-сосредоточенно-серьезным.
Явился Стенька Разин.
Фомич наконец открыл рот, подправил пальцем вставную челюсть и объяснил, что собрал нас по чрезвычайному поводу: старпом без его личного разрешения прекратил принимать груз и, мало того, сразу начал заводить на караван найтовы, и к данному моменту караван в корме уже полностью закреплен.
– Я, значить, двести кубов под всяким, значить, соусом, но отфутболил, отбил, – говорил дальше Фома Фомич тихим, но зловещим в тихости голосом и загибал пальцы, – это, значить, раз. Второе. Под соусом, значить, лиственницы еще двести кубов нам списали. А план-то был пять тысяч. Значить, должны взять четыре тысячи шестьсот кубов. Душу вон, но должны. Фомичев если что обязан сделать, то и сделает. Прошу, значить, извинения, что обязался сделать, то уж это Фомичев сделает по честности. Теперя выясняется, что у нас на борту всего четыре тысячи четыреста кубов, а старший помощник начал найтовы класть и у меня не спросил; беспокоить, объясняет, меня не хотел, чтобы я, значить, отдохнул хорошо. А экипаж что? Экипаж-то без премии остается. Такой рейс делаем, люди работают – хорошо там или плохо, но пароход-то дышит, значить, а экипаж за невыполнение плана без премии сядет. Я людей на выходные гонял, они, значить, пошипели, но осознали, и вот им такой гутен-морген. Баржи, слава богу, по ночному делу от борта еще не отошли. Я, значить, их успел за хвост ухватить и с диспетчерами связался. Приказываю: всем принять меры, чтобы рейсовое задание душу вон – выполнить свайка в свайку. Товарищу Кролькову, как парторгу, обеспечить политическое настроение. Дублеру моему товарищу Конецкому возглавить отдачу найтовов обратно с кормового каравана. Старпом, коль он их наклал, пусть сам своими руками и откручивает. Боцман с ним будет работать и два матроса. Этим сверхурочные пообещать. Сверхурочные оплачены будут из премии старшего помощника. Даю на подготовку к продолжению, значить, погрузки один час. Все. Все свободные!
«Во как Фомич завернул! Драйвер! Настоящий драйвер! – Так восхищался я, переодеваясь в каюте в рабочее платье. – И ведь каким голосом говорил! Ни разу громкости не прибавил, все на тихом тоне…»
И в тот же момент Фомич опять опрокинул меня навзничь способностью к неожиданным поворотам, ибо из каюты старпома, сотрясая тонкую переборку и мои барабанные перепонки, донесся чудовищный мат, который, естественно, никакая бумага не выдержит, потому оставляю только цензурные слова, а четырехточечные цезуры заполняйте соответственно мере своей образованности: «…. Блоха беременная, почему остановил погрузку? Ага! Как пароход закачался, так и полные штаны наложил?!…. Если очко старое играет, собирай чемодан и уходи в бухгалтерию!…. Ничего сам решиться не можешь! Ото льда бегал! Переросток старый!…. Сдохнешь ты скоро, скоро сдохнешь! Со страху сдохнешь!…. Катись на берег, тебе сказано!….»
Фомич орал так, что сотрясалась не только переборка моей каюты и мои барабанные перепонки, но и баржи с досками у нас под бортами. Ей-богу, я как раз сапоги натягивал, когда Фомич начал арию, и сразу ноги в голенищах застряли – ни взад, ни вперед. Куда там Шаляпину!
До арктического рейса «Державино» работало на отшлифованной, трафаретной линии на Гамбург и Антверпен. Там не могло случиться ничего особенно неожиданного. Там экипаж терпел своих бравых начальников и держал дисциплину, ибо эти короткие рейсы выгодны в валютном отношении, плюс через каждые двенадцать дней – сутки дома. Там для Фомы Фомича лучшего, нежели Спиро, старпома и не нужно было: не пьет и сиднем сидит на судне в родном порту – красота! За последний год Фомич выдал верному старпому две денежные премии и повесил его на доску Почета. Думаю, они и внутренне как-то сблизились, сжились, когда вместе выбирали какой-нибудь сверхперестраховочный курс по двадцатиметровым глубинам, имея осадку в шесть с половиной и еще завышая ее старательно и на просадку от скорости, и на крен, и на опресненность воды. А в Арктике на их дружбу или, скажем, близость обрушились льды, чужие и жесткие воли ледоколов, туманы с метелью, непривычный лесной груз в пакетах и разложение экипажа, привыкшего к коротким и выгодным рейсам. Здесь от старпома потребовались воля, знания, смелость, а Спиро боится не только льдов, но и людей – судовых «низов», шхер и студиозов-грузчиков.
