Приключения бравого солдата Швейка в русском плену - Ванек Карел (лучшие книги TXT) 📗

– А в этих газетах, – печально вздохнул пискун, – пишут, что там к обеду дают гуляш, а в воскресенье – гуся с капустой и суп с рисом. Ну, я, пожалуй, тоже присоединился бы к ним.

– Мне уж тут тоже надоело лечить, – сказал Ванек. – Но вы слышали? Говорят, что в Австрии конфискуют имущество? Черт возьми, да ведь у меня в Кралупах аптечный склад!

– Ну так останься в России, – посоветовал ему Марек, – и жена могла бы переселиться к тебе сюда. Тут торговля тоже бы пошла.

Но Ванек посмотрел на него неприязненно:

– Куда же там переселяться? У меня мебель лакированная, она бы вся потрескалась! И мраморный умывальник! А что, если он разобьётся?!

Вместо ответа Марек плюнул, а Швейк, смотря вперёд, сказал:

– Смотрите, сюда идёт полковник, наверное, опять будет держать речь.

Старый Головатенко, подъехав, действительно обратился с увещеванием к пленным понатужиться, шагать бодрее; до города, где придётся ночевать, будет ещё вёрст двадцать. Рота доберётся туда к вечеру. Так как кухня теперь сварить обед не успеет, то сегодня его не будет. Не будет также и хлеба, потому что его вообще пет в интендантстве. Но зато на месте рота сразу получит по три порции на человека.

Эта речь была принята со зловещим молчанием. И эшелон, вместо того чтобы шагать бодрее, продолжал так же уныло плестись сзади, и полковник частенько вынужден был возвращаться назад к роте и подбадривать:

– Эй, эй, дети, радостно весной по России путешествовать, да? Погода хорошая, деревья цветут, птицы поют! Хорошо жить, правда?

– Мы уже тебе сказали, чтобы ты убирался к черту! – заорало на него несколько голосов на разных языках сразу.

Полковник, не понимая, улыбаясь, говорил:

– Да, да, да!

Он полагал, что пленные с ним соглашаются и что его слова влияют на них ободряюще. В стороне гремели орудия, восемь рядов окопов зияли длинными полосами, а девятую, ещё свежую полосу, рыли пленные сапёры, причём одни из них рыли, а впереди другие перед окопами натягивали колючую проволоку.

– Россия самая хорошая страна, – продолжал полковник. – Скоро мы победим всех наших врагов, – продолжал он свои рассуждения.

Работавшие в окопах заметили тащившуюся роту, бросили работу и побежали к ней навстречу.

Если рота полковника Головатенко представляла собою сброд оборванцев, то для людей, повылезших из окопов, не было названия на человеческом языке: они были более похожи на обезьян, чем на людей. Смешавшись с ротой, они начали расспрашивать:

– Откуда, братцы? Дайте, если можете, кусочек хлеба! – Они выглядели такими несчастными, такими измождёнными и больными, что многие из роты, определённо обрекая себя на голод, отдавали им последние куски хлеба из своего запаса.

– Ох, ребятушки, тут и голод же! Мы сходим с ума от голода. Здесь не чистилище, а сущий ад; в сравнении с этим сибирские лагеря настоящий рай!

– Вам что-нибудь платят? – спросил пискун.

– Платят, вот посмотри, как платят – усмехнулся гость. Он снял шапку и показал шишку на голове. – Мы работаем сдельно: сажень окопов должен вырыть до полудня, затем сажень должна быть готова к вечеру, а если не сделаешь, то вот что получаешь. – И он погладил шишку и надел шапку. – Я на неё даже и подуть не могу, а она болит. Мы не чаем, когда заберут нас немцы! И заметьте, что это говорит вам истый чех и хороший «сокол» [16]. Если бы мне пришлось идти снова на фронт, то ни за что бы я уже не сдался русским добровольно в плен!

В это время Головатенко, поднимаясь на стременах, снова решил блеснуть своим красноречием:

– Братья славяне! Посмотрите, как ваши братья преграждают путь германским полчищам! Здесь Гинденбург поломает себе зубы, а этого мерзавца Вильгельма мы поволокем на привязи в Сибирь!

– Ну, проходи, да подальше! – отвечал ему сапёр. – Этот наверняка крадёт; чем больше кто играет здесь на патриотических чувствах, тем более ворует; наш ротный тоже такой вот. – И бедняга заскрипел зубами. – Он тоже играет на славянских чувствах, а сам нас обворовывает. И все тратит на женщин, как, наверное, и этот ваш старый болван. Я, ребята, пражанин из Вышеграда, но такую сволочь, какую здесь встречаю, даже и в Австрии не видал!

– Если ты из Вышеграда, – заявил Швейк, – так вот тебе кусок хлеба, мы, значит, земляки. Ты, наверное, из двадцать восьмого?

– Да, – сказал сапёр, – я из того глупого батальона, который сам перешёл к русским на Карпатах. За это мы получили награду: нас послали в Сибирь. – Он заломил руки: – Товарищи, скажите, правда ли, будто где-то организуется чешская дружина?

Марек было вытащил из-под блузы «Чехословака», но, заметив в глазах собеседника столько печали и отчаяния, и сам опечалился, положил газету обратно в карман и нерешительно сказал:

– Говорят, правда.

– А нет ли здесь, братцы, какого недоразумения? Может, русское правительство-то и не знает, как с нами обращаются? Может, нас послали на работу, чтобы нам было лучше, а выходит-то хуже? – заботливо сказал Швейк.

В это время Головатенко закричал:

– Ну, ребята, довольно, поговорили с товарищами и дальше! Ну, вперёд, вперёд!

Евгения Васильевна, заметив, что на неё все смотрят, объехала роту и, улыбаясь, ласково проговорила:

– Ну, скоро будет деревня, ребята, там будем чай пить, подымайтесь, пошли!

– А она, кажется, заботливая, – сказал сапёр на прощанье. Он посмотрел на неё с тоскою.

– О, она стоит его, такая же крыса, – ответил ему Швейк.

И они пошли вперёд, разговаривая о России и о политике, и только Марек, раздумывая, упорно молчал.

Работа, которая их ожидала в Витуничах, была такого же характера, как и постройка железной дороги: они должны были исправлять проходившие через леса и болота дороги.

Ночью они пришли в деревню. Ротный провёл их через площадь во двор, в одном из сараев которого он сам открыл ворота. Пленные вошли и сквозь дыры крыши увидели звезды и луну.

– Вот хорошее помещение, – похвалил полковник, – тут будет хорошо спать. Воздух свежий, чистый, да и жарко не будет.

– Жарко-то не будет, но помёрзнуть придётся, – стуча зубами, сказал пискун.

Ночь, действительно, была холодная. Но все слишком устали; ругаться и спорить уже никто не мог, все попадали на разбросанную по земле гороховую солому и заснули как убитые. Было ещё темно, когда все проснулись от холода и, чтобы согреться, забегали по сараю, гоняясь друг за другом вместе с русскими солдатами, ругавшими на чем свет стоит своего полковника.

Кто-то, обнаружив за двором лес, предложил развести костёр. Человек двадцать побежали за дровами и притащили в сарай обломки стволов, ветки и корни. Развели огонь, все уселись вокруг него и начали рассуждать о своём положении и ругать Россию. Вдруг откуда-то из темноты раздался голос, явно незнакомый:

– Да, братцы, я исколесил весь свет, но таких порядков, какие здесь, ещё нигде не видел. Порко дио [17]. Ох, что я перенёс в этих окопах!

– Ты правильно говоришь, дружище, – согласился Швейк, – но скажи-ка, голубчик, откуда ты между нами взялся? Раньше я тебя в роте не видал.

– Ты меня и видеть не мог, – ответил незнакомец, – я работал в той роте, мимо которой вы проходили; ну понравились вы мне, я и пристал к вам. – Человек заметил, что все им заинтересовались, и продолжал: – Ничего во мне особенного нет. Собака как собака, оборванец как оборванец, пленный как пленный. У нас был, братцы, большой город. Хлеба не давали по неделям, а о сахаре мы уже и забыли, каков он с виду. Так вот я и решил: дай с этой ротой допытаю счастья! Если мне не понравится – пойду дальше. Так я и путешествую вот с зимы, но хорошего ещё ничего не видел,

– А ну-ка, приятель, выйди, – попросил Горжин, – пусть на тебя все посмотрят, по словам-то видно, что ты неплохой.

Незнакомец встал и вошёл в полосу света. Оборванцем назвать его было нельзя, так как его одежда была покрыта тысячью заплат. Маленькие, большие, разных цветов и из разной материи заплаты лежали одна на другой. В других отношениях это был обыкновенный человек, ничем от остальной массы пленных не отличавшийся. Его своеобразные заплаты, возбуждающие любопытство, скорее говорили о его уменье приспособляться к обстановке и остроумии.