Изнанка экрана - Марягин Леонид (читать книги регистрация .TXT) 📗
— Не сладко, — заключил Певзнер.
Рабочие-постановщики пронесли мимо сидящих в курилке бутафорскую, под металл, кованую решетку.
Певзнер полез во внутренний карман пиджака, вынул распухшую записную книжку и, разыскивая нужную запись, рассказывал:
— Когда я, желторотый студент, попал в лагерь на лесоповал, я выжил только потому, что мне помогали опытные зеки...
— Политики или урла? — полюбопытствовал Сева.
— Честные — есть везде, — ушел от ответа Певзнер.
— Тебя за глаза Давыдович зовет «еврейский бандит Певзнер».
— Знаю, меня посадили по уголовной статье...
— А на самом деле?
— А на самом деле за то, что был студентом еврейской студии и раза два или три видел самого Михоэлса.
— И ты терпишь это прозвище Давыдовича?
— Он взял меня на студию. Это — не просто. Ну, хватит травить — вот телефон. Звони от меня. Хозяйка — баба с бурным прошлым, но сейчас жутко идейная. Общественница фабрики «Гознак». Обещай вести себя в ее комнате тише воды и ниже травы. А там — как выйдет.
— Я — твой должник.
Певзнер запрокинул красивую голову и с прищуром посмотрел на Севу:
— Время покажет.
— Баб — не водить. Тишину — соблюдать. По счетам будешь платить сам. Я — буду проверять, — общественница «Гознака» загасила окурок беломорины о надколотое блюдце, поправила криво висящую иллюстрацию из «Огонька» в рамке. — Чего не выполнишь — пеняй на себя! Значит, ты здесь не жилец!..
После своих наставлений она удалилась, позвякивая медалями на двубортном пиджаке.
Обстановка в комнате была безумно убогой и скучной: старая мебель с продавленным диваном на видном месте, мертвые настенные часы, параллельный телефон у самой двери. Когда он попробовал набрать номер, дверь распахнулась, на пороге появилась ровесница англо-бурской войны в халате и заявила:
— Ты что, не слышишь? Я разговариваю. Учись правилам общежития! Это не твой личный телефон, а параллельная трубка!
После такого замечания телефонировать не захотелось. Он пересчитал скудную наличность и принял решение.
В кафе «Националь» в этот час было еще пусто, но собеседник все-таки обнаружился. За столик сел парень старше его лет на семь, с губами-плюшками, курносым носиком и глазами дауна.
— Пижонишь? — спросил он Севу, как старого знакомого. Впрочем, такая манера общения была у Губана со всеми — и со знакомыми и с незнакомыми.
— Что вы имеете в виду? — Сева постарался не грубить.
— Твою тельняшку. За сколько купил? Хочешь выглядеть мужественным?
— Я, чтоб ты знал, старший матрос! — ощетинился Сева.
— С Неглинки, которая течет в трубе. — Губан осклабился, обнажив ряд кривых зубов.
— С Балтики!
— О! Приятно познакомиться. А я представитель второй древнейшей профессии! Какая первая — знаешь?
Не хотелось признаваться, но Сева не знал.
— Первая — проституция, а вторая — журналистика! — победно пояснил Губан.
— Ну и что из этого следует?
— А следует, что балтиец должен меня сегодня угостить коньяком — вот, — он вытащил из наружного кармана пиджака скомканную газету, — вышла моя статья в «Москоу ньюс».
— У меня денег как раз, чтобы заплатить за кофе.
— Тогда, как журналист, хочу знать, что ты, балтиец, без денег трешься здесь, в Москве.
— Мое дело.
— Ищешь удачи в столице?
— Я работаю на киностудии.
— Ну понятно. Ты — будущий кинорежиссер. Непонятый вгиком гений. Да тут все, — он обвел рукой зал, — или гениальные писатели, или гениальные режиссеры, или гениальные художники. Даже гениальные скульпторы попадаются! И один известный — Неизвестный!
— Не на понтярщика попал, — оборвал поток Сева.
— О! Тогда давай знакомиться — Костя Блинов.
— Сева Мокшин. — Он без энтузиазма протянул руку.
— Ну, а на бутылку в честь моей премьеры мы с тобой все-таки найдем! — заверил Костя Губан и поздоровался с кем-то из вошедших в зал.
— Это — Светлов! Не может жить без «Националя», каждый день сюда ходит. Знаешь «Каховку»? — пояснил Губан.
— Я и «Гренаду» знаю. А что он сейчас пишет?
— Ничего. Программу для Утесова.
— Губан, иди сюда! — окликнула Костю яркая девица, вышедшая из такси. Тот вразвалочку подошел, перебросился с девицей парой слов и вернулся к Севе, стоявшему на углу у телеграфа, с двумя бутылками портвейна и кульком конфет.
— Презент от мадам Дюпон.
— От кого?
— От мадам Дюпон из Марьиной Рощи. Так зовут эту центровую девочку.
— А почему она тебе все это отдала? — поразился Сева.
— Этим ее угостили сверх гонорара — за отличное обслуживание. А на работе она не пьет, — хохотнул Губан, — по причине рвоты от сладостей и вина! Так что свет не без добрых людей!
— Часто тебя так выручают?
— Успокойся, я — не сутенер.
Они брели мимо ночных стен Даниловского монастыря, и Губан вещал, отхлебывая из горлышка портвейн.
Иногда он вспоминал о Севе, протягивал ему бутылку и тот, морщась, делал глоток, чтобы не обижать собеседника.
— Здесь помещался «Даниловский детский приемник» — страх всех довоенных пацанов. Заведение с тюремным режимом. Если тебя приводили в милицию за что-нибудь, ну, скажем, за хулиганство, и говорили «отправим в Даниловский», значит, детство отвернулось от тебя!
— Красиво травишь, — перебил недоверчиво Сева, — ты что, здесь побывал?
Губан смерил его презрительным взглядом.
— Я побывал тут по другой причине, — он хлопнул рукой по стене, — здесь было отделение «детей врагов народа». Я бежал отсюда.
— Расскажи какому-нибудь салаге, — без обиняков перебил Сева.
— Я что, лажаю? — разогретый портвейном Губан прижал его к стене и, плюясь, выстреливал фразы.
— Мой отец был чекистом. Его взяли как врага. Мать — отправили в ссылку. А меня — сюда! И я бежал отсюда! Бежал! К тетке! Бежал! Понял?
Задохнувшись, он остановил поток откровений и попытался продышаться. Глаза слезились.
— А за что взяли отца?
— Расстреливал мало... а может быть, много! Как приказывали, так и делал. — Он швырнул бутылку портвейна, как гранату, она разбилась о выступ стены, оставив кровавое пятно.
Съемочная камера видит лицо героя.
Героиня картины «Цена человека» Элла пока что — к камере спиной.
— Коля! Ты должен прийти и все рассказать в милиции! Все, как было! Ты же мне рассказал — и я поверила! Расскажи там. Там тоже люди!
Во время этой тирады лицо героя мрачнеет. Причем смена состояния происходит — от равнодушия к неприязни — весьма достоверно и заразительно.
Снова хлопушка «Цена человека».
— Где люди? — враждебно отстранил героиню от себя герой Коля, — в милиции?
— Да. В милиции. Пока ты сидел, многое изменилось.
— Откуда тебе знать?
— Я хожу на работу, хожу по улицам... Вижу, что происходит вокруг!
— Стоп! — Герой Коля повернулся на крик режиссера.
Ефим Давыдович был в ударе. Забыв про боржом, он кричал:
— Убеждай его, убеждай, а не жалей, не себя! Его! Его! Его! Мотор!
Героиня картины Элла с красными, мутными от слез глазами снова толкала в грудь партнера в телогрейке:
— Иди, иди, сознайся! Да, да... посадят! Я — буду ждать! Буду!
— Еще раз — без остановки! — орал режиссер и, казалось, плакал вместе с актрисой.
Сева неотрывно наблюдал это эмоциональное действо.
— Стоп! Съемка окончена. — Ефим Давыдович отшвырнул микрофон, и Сева поймал его на лету.
— Ты сейчас куда? — вопрос мэтра был обращен к ассистенту.
— В «Националь», — ответил Сева, удивленный вопросом.
— Поедешь со мной к Бороде. Бывал у Бороды?
Вопрос был напрасным — у Бороды Сева, конечно, не бывал. У Бороды (так звали завсегдатаи ресторан ВТО из-за роскошной бороды метрдотеля) бывал весь цвет артистической Москвы. Входили по пропускам — не то что в «Нац», куда мог попасть каждый, в том числе и «художественная» шобла.
