Весь сантехник в одной стопке (сборник) - Сэ Слава (чтение книг .txt) 📗
– Разумеется, мы хотим поддержать, – сказала Катя негромко. В глазах её при том читалось: «Помогите, люди добрые!»
И мы отправились к Некрасову. Катя пошла, потому что честная. Остальные – потому что без неё скучно. Вопреки ожиданиям, мне очень понравился театр. Некрасов опять играл импозантного негодяя. Импозантность ему более-менее удалась, а вот негодяйство совсем не вышло. Режиссёр Ян Язепович Штильке требовал от Некрасова демонических рогов, но получались только травоядные. Алёша походил на барана в лучшем случае, никак не на демона. Ян Язепович материл Некрасова очень умело, сердце моё радовалось за наше искусство. «Боже, какие точные, ёмкие формулировки!» – думал я, восторгаясь режиссёрской проницательностью. Как точно он разглядел неприглядную суть под слащавой личиной. Восхищало также его знание русского языка. Вообще, замечательный дядька, настоящий мастер театра.
В обед Раппопорт объявил, что товарищеский долг исполнен. Мы лучше потом на готовый спектакль придём.
…Все сказали: «Ну, жалко, конечно». И поехали гулять в Ментона. У Кеши болит нога, Семён Борисович по сути своей не пешеход. Оба они путешествуют в гастрономической плоскости. Находят ресторан, наливаются вином и млеют, разглядывая сомлевших на жаре девок. Мы же с Катей ходили, ходили.
Из всех видов выражения чувств мне доступны два – ходить рядом и трещать о пустяках. Я пересказал ей всё написанное за три года. Было страшно: если я замолчу – она заскучает, обернётся птицей и улетит.
Мои старания приносили плоды. В Гольф-Жуане она взяла меня под руку. А в Грассе чмокнула в щёку липкими после мороженого губами. Я понимал, что это вершина наших отношений, и поклялся не мыть щёку как можно дольше. Через неделю всё покатится вниз. Мы вернёмся в страну вечнозелёных помидоров. Ещё через три недели план Раппопорта сработает – и я усохну.
Говорят, Клеопатра казнила своих несчастных счастливых любовников. Если царица Египта хоть наполовину была похожа на Катю, я бы не жаловался на месте казнённых. Всю оставшуюся жизнь им было что вспомнить. Все пять или сколько там часов. Моя же память останется чиста, я буду жить долго, хорошо и скучно. Через пару лет, выметая пыль из-под ковра, найду её серёжку и горько усмехнусь.
– О чём думаете? – спрашивала Катя, когда молчание затягивалось.
– О книжке думаю.
– В ней будут женщины?
– О да!
– А дети?
– Конечно. Я пишу в жанре «ми-ми-ми». Будут дети, птички, собачки. А все экзистенциальные конфликты придётся разбирать на примере весёлых котят.
– Расскажите.
– Сейчас? Здесь?
– Конечно. Или котята – что-то интимное?
– Вовсе нет. Вот, например. История о бытовой магии. Наша семья практикует, когда припрёт. Мы никогда не говорим: «У котика заболи, у Ляли перестань». Нам жаль котов. Мы все болячки отсылаем афганскому бандиту Бену Ладену. Раньше так делали, то есть. Ему полезно для очистки кармы, думали мы. Бен Ладен об этом не знал и не понимал, что происходит. То синяк на колене, то уколотый палец, то подбитый глаз. Как будто он не взрослый мужчина, а две девчонки-сорванца. Вскоре жизнь ему обрыдла. Бен натворил гадостей и был наказан педагогами из американского спецназа.
Сейчас он умер, переродился крокодилом в Ганге. Лежит на дне, переоценивает своё поведение. Но наше-то детство продолжается. Нам пришлось использовать волка, живущего в лесу. Странная жизнь началась у серого. Кругом деревья и кусты, а у него, по ощущениям, то ушиб от холодильника, то ожог от утюга.
Дети меня уважали как отца и народного целителя. Но однажды позвонила бывшая супруга Люся и отчитала нас всех. Мы не выучили таблицу умножения, чем опозорили её на всю школу. Я не знаю заклинаний для изучения математики. Знаю только один мистический ритуал. Нужно ворваться в детскую комнату, трясти ремнём, стараясь никого не задеть, и много угрожать. В рамках того же обряда принято говорить поучительные штампы про вытаскивание рыбки из пруда, врать, что «кто не работает, тот не ест» и пр. За пять-шесть таких выходок таблица сама оседает в затылочных долях детского мозга.
Я набрал воздуха, ворвался, раскрыл пасть и стал орать. Ляля как раз бездельничала. Ничего не учила, малевала в компьютере жёлто-синюю мазню. Я рассказал ей о роли образования и труда. Про Нильса с гусем, Незнайку и Буратино.
– Сколько сил в тебя вложено! – говорил я. – Одних пакетиков риса – миллион! А в ответ сплошная бездуховность!
Ляля слушала и водила компьютерной мышкой. Я посмотрел, а в мониторе очень красивая картина в стиле Айвазовского. Пейзаж с морем, солнцем, рыбами и гусём вдохновенным, летящим по делам. Никакая не мазня. Мощный жёлтый, искренний синий, ипрессионистская лёгкость и ясные световые впечатления, подзвученные пульсирующей ритмикой полутонов. Сверху написано «ПАПА», чтобы не забыть, кому подарок. И курсор елозит, закрашивая первую «П». Раз я ору, то и дружбе конец. Будет просто картина, не посвящение.
В тот день я переосмыслил своё поведение и отрёкся от педагогического терроризма. Картина сейчас хранится с тремя тысячами других шедевров. Мы одолели «пятью-пять» и того гляди двинемся дальше.
– Из вас бы вышла отличная мать! – сказала Катя.
– Мать из меня неполноценная. Я не могу показать на себе, как правильно модничать и раздражаться, если нечего надеть на утренник. Петь в расчёску перед зеркалом, кстати, они тоже научились без моего участия.
– Хорошо, я дам вам несколько уроков, – сказала Катя и похлопала меня по плечу.
Ещё я от женщин нахватался вот чего: знаю, что ничего не выйдет, – и всё равно надеюсь.
Отъезд
Некрасову на фестивале присудили второе место среди мужчин. Остальные участники оказались ещё хуже. В честь триумфа устроили вечеринку. Алёша выпил, раскраснелся. Уселся на один с Катей диванчик, положил ладонь ей на колено. Катя шевельнула бровью, но руку не убрала. Я встал, хотел уйти.
– Не-не-не! Сева, ты должен это услышать! Обалдеешь! – крикнул Некрасов. Пришлось сесть и смотреть, как эта сволочь лапает моё её колено.
Некрасов рассказал волнующую сплетню. Член жюри Н. переспала с худруком из Саратова, и первое место уплыло бездарному актёру П. Все прогрессивные театралы негодовали. К Алексею подходили многие, человека три, возмущались страшной несправедливостью. Ясно же, что П – ничтожество. Одна молодая актриса даже обещала уйти от мужа, чтобы разделить с Алексеем его боль.
– Не поняла, она из жалости или от восторга тебя захотела? – спросила Катя.
– Ага! Ревнуешь! Напрасно. Ты для меня самая прекрасная! – Алексей попытался поцеловать Катю в шею, довольно неуклюже.
– При чём тут ревность?
– И отчего это мы такие дикие сегодня? – спросил Алексей.
– Я обычная. А некоторым, кажется, лавровый венок натёр макушку.
– Завидовать чужому успеху некрасиво. Театральная сцена капризна. Одних она любит, других не принимает. Ничего не поделаешь. Актёр – это судьба. Этому в институте не научат.
Катя встала и пересела в отдельное кресло.
– Очень жарко под твоим нимбом, – сказала она.
– Понятно. Две недели самостоятельных прогулок не прошли даром. С глаз долой – из сердца вон.
– При чём тут сердце?
– Действительно, при чём? Разве у шалавы может быть сердце?
– Это я шалава?
Тут все вскочили. Раппопорт кричал: «Друзья, друзья, давайте успокоимся». Семён Борисович взял Некрасова за руки, горячо говорил: «Ну нельзя же так, нельзя». Пунцовая Катя надвигалась на Некрасова, держа чайник наперевес, как ударный инструмент.
– Это я шалава? А ну, повтори! – говорила она условно-спокойным тоном. Некрасов прятался за Семёна Борисовича, повторяя:
– А чего ты заводишься? Чего ты заводишься?
Прованс нас изменил. Мы стали настоящей французской семьёй. Катя разрешила Некрасову себя лапать. Значит, в чём-то он прав. Вот пусть и разбираются.
