Избранное - Тэффи Надежда Александровна (бесплатные полные книги .TXT) 📗
— Я всегда знала, что я для вас ничтожество! Но я не позволю играть честью женщины!.. Берите эту гадость! Берите! Я не хочу до нее дотрагиваться — она, может быть, ядовитая!
Сколько ни убеждал ее Шариков в благородстве своих намерений, Крутомирская выгнала его вон.
Уходя, Шариков еще надеялся, что все это уладится, но услышал пущенное вдогонку: «Туда же! Нашелся Гамлет! Чинуш несчастный!»
Тут он потерял надежду.
На другой день надежда воскресла без всякой причины, сама собой, и он снова поехал к Крутомирской. Но та не приняла его. Он сам слышал, как сказали:
— Шариков? Не принимать!
И сказал это — что хуже всего — мужской голос. На третий день Шариков пришел к обеду домой и сказал жене:
— Милая! Я знаю, что ты святая, а я подлец. Но нужно же понимать человеческую душу!
— Ладно! — сказала жена. — Я уже четыре раза понимала человеческую душу! Да-с! В сентябре понимала, когда с бонной снюхались, и у Поповых на даче понимала, и в прошлом году, когда Маруськино письмо нашли. Нечего, нечего! И из-за Анны Петровны тоже понимала. Ну а теперь баста!
Шариков сложил руки, точно шел к причастию, и сказал кротко:
— Только на этот раз прости! Наточка! За прошлые раза не прошу! За прошлые не прощай. Бог с тобой! Я действительно был подлецом, но теперь клянусь тебе, что все кончено.
— Все кончено? А это что?
И, вынув из кармана загадочную брошечку, она поднесла ее к самому носу Шарикова. И, с достоинством повернувшись, прибавила:
— Я попросила бы вас не приносить по крайней мере домой вещественных доказательств вашей невиновности, ха-ха!.. Я нашла это в вашем сюртуке. Возьмите эту дрянь, она жжет мне руки!
Шариков покорно спрятал брошечку в жилетный карман и целую ночь думал о ней. А утром решительными шагами пошел к жене.
— Я все понимаю, — сказал он. — Вы хотите развода. Я согласен.
— Я тоже согласна! — неожиданно обрадовалась жена. Шариков удивился:
— Вы любите другого?
— Может быть. Шариков засопел носом:
— Он на вас никогда не женится.
— Нет, женится!
— Хотел бы я видеть… Ха-ха!
— Во всяком случае, вас это не касается. Шариков вспылил:
— Позвольте! Муж моей жены меня не касается. Нет, каково? А?
Помолчали.
— Во всяком случае, я согласен. Но перед тем как мы расстанемся окончательно, мне хотелось бы выяснить один вопрос. Скажите, кто у вас был в пятницу вечером?
Шарикова чуть-чуть покраснела и ответила неестественно честным тоном:
— Очень просто: заходил Чибисов на одну минутку. Только спросил, где ты, и сейчас же ушел. Даже не раздевался ничуть.
— А не в кабинете ли на диване сидел Чибисов? — медленно проскандировал Шариков, проницательно щуря глаза.
— А что?
— Тогда все ясно. Брошка, которую вы мне тыкали в нос, принадлежит Чибисову. Он ее здесь потерял.
— Что за вздор! Он брошек не носит! Он мужчина.
— На себе не носит, а кому-нибудь носит и дарит. Какой-нибудь актрисе, которая никогда и Гамлета-то в глаза не видала. Ха-ха! Он ей брошки носит, а она его чинушом ругает. Дело очень известное! Ха-ха! Можете передать ему это сокровище.
Он швырнул брошку на стол и вышел.
Шарикова долго плакала. От одиннадцати до без четверти два. Затем запаковала брошечку в коробку из-под духов и написала письмо.
«Объяснений никаких не желаю. Все слишком ясно и слишком гнусно.
Взглянув на посылаемый вам предмет, вы поймете, что мне все известно.
Я с горечью вспоминаю слова поэта:
В данном случае кость — это вы. Хотя, конечно, ни о какой смерти не может быть и речи. Я испытываю стыд за свою ошибку, но смерти я не испытываю. Прощайте. Кланяйтесь от меня той, которая едет на «Гамлета», зашпиливаясь брошкой в полтинник.
Вы поняли намек?
Забудь, если можешь!».
Ответ на письмо пришел в тот же вечер. Шарикова читала его круглыми от бешенства глазами.
«Милостивая государыня! Ваше истерическое послание я прочел и пользуюсь случаем, чтобы откланяться. Вы облегчили мне тяжелую развязку. Присланную вами, очевидно, чтобы оскорбить меня, штуку я отдал швейцарихе. Sic transit Catilina[1]. Евгений Чибисов».
Шарикова горько усмехнулась и спросила сама себя, указывая на письмо:
— И это они называют любовью?
Хотя никто этого письма любовью не называл. Потом позвала горничную:
— Где барин?
Горничная была чем-то расстроена и даже заплакала.
— Уехадчи! — отвечала она. — Уложили чемодан и дворнику велели отметить.
— А-а! Хорошо! Пусть! А ты чего плачешь?
Горничная сморщилась, закрыла рот рукой и запричитала. Сначала слышно было только «вяу-вяу», потом и слова:
— …Из-за дряни, прости господи, из-за полтинниной человека истребил… ил…
— Кто?
— Да жених мой — Митрий, приказчик. Он, барыня-голубушка, подарил мне брошечку, а она и пропади. Уж я искала, искала, с ног сбилась, да, видно, лихой человек скрал. А Митрий кричит: «Растеряха ты! Я думал, у тебя капитал скоплен, а разве у растерях капитал бывает». На деньги мои зарился… вяу-вяу!
— Какую брошечку? — похолодев, спросила Шарикова.
— Обыкновенную, с красненьким, быдто с леденцом, чтоб ей лопнуть!
— Что же это?
Шарикова так долго стояла, выпучив глаза на горничную, что та даже испугалась и притихла.
Шарикова думала:
«Так хорошо жили, все было шито-крыто, и жизнь была полна. И вот свалилась нам на голову эта окаянная брошка и точно ключом все открыла. Теперь ни мужа, ни Чибисова. И Феньку жених бросил. И зачем это все? Как все это опять закрыть? Как быть?»
И так как совершенно не знала, как быть, то топнула ногой и крикнула на горничную:
— Пошла вон, дура!
А впрочем, больше ведь ничего не оставалось!
[1] Так уходит Каталина (лот.). Катилина Луций Сергий (108—62 до н. э.) — римский патриций, организатор заговора с целью свержения республиканской власти; был изобличен Цицероном.
Ревность
С самого утра было как-то тревожно.
Началась тревога с того, что утром вместо обычных белых чулок подали какие-то мутно-голубые и нянька ворчала, что прачка все белье пересинила.
— Статочное ли дело этакое белье подавать. А туда же, «Матрена Карповна»! Нет, коли ты себя Матреной Карповной зовешь, так должна понимать, что делаешь, а не валять зря!
Лиза сидела на кровати и разглядывала свои худые длинные ноги, которыми она вот уже семь лет шагает по Божьему свету.
Смотрит на голубые чулки и думает:
«Нехорошие чулки. Смертный цвет. Будет мне беда!»
Потом, вместо няньки, стала ее причесывать горничная Корнелька с масленой головой, маслеными руками и хитрыми маслеными глазами.
Корнелька драла гребнем волосы больно-пребольно, но Лиза считала унизительным для себя хныкать при ней и только кряхтела.
— Отчего у вас руки масленые?
Корнелька повернула несколько раз свою красную короткую руку, словно любуясь ею:
— Это у меня ручки от работы так блестят. Я до работы прилежна, вот и ручки блестят.
У террасы, под старой липой, на маленькой глиняной печурке нянька варила варенье.
Кухаркина девчонка Стешка помогала, подкладывала щепок в печурку, бегала за ложкой, за тарелкой, отгоняла веткой мух от тазика.
Нянька поощряла девчонку и подзадоривала:
— Молодец, Стеша! Ну что за умница эта Стеша. Вот она мне сейчас и холодненькой водички принесет. Пойди, Стеша, принеси водички. Этой Стеше прямо цены нет.
Лиза ходила вокруг липы, перелезала через толстые ее корни. Между корнями было много занятного. В одном уголку жил дохлый жук. Крылья у него были сухие, как шелуха, что бывает внутри кедрового орешка.
