Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I - Штерн Борис Гедальевич (читаем бесплатно книги полностью .txt) 📗

ГЛАВА 8 Банзай! Или Японский шпион Сакура Мухомори-сан

Гайдамака в той бадэге чуть на вымытый утренний пол не упал. Вспомнил он наконец-то про три сторублевые купюры с нежнейшим Владимиром Ильичом в «Архипелаге ГУЛАГе»! Гайдамаку по той одесской жаре в колымский мороз бросило, когда он вспомнил про 29-е февраля!

— Е-ерш тво-о-ю два-адцать! — нараспев произнес он, хватаясь за голову.

— Еж твою марш, — согласился Иван Трясогуз с сочувствием человека, только что вырвавшегося из лап Конторы. Он в два громадных глотка скушал полный стакан коньяка и занюхал рукавом.

— Как же так?!

— А вот так. Ф-фу, яка гыдота!..

— Скворцов — шпион?!

— Шпион. Японский. Сакура Мухомори-сан. Настоящий. Из-за бугра. И фамилия у него не Скворцов, а немецкая — Шкфорцопф. Или Шварцкопф. Или как-то так.

Помолчали, переваривая каждый свое. В животе у Гайдамаки зашевелился гороховый суп с салом, а Трясогуз хлюпал коньяком в пузе.

— Ничего я толком не могу объяснить, Сашко, — нарушил молчание Трясогуз. — Я и сам пи черта не пойму. Знаешь, чем отличается восточный шайтан от нашего черта?

— Ну?

— Уз-ко-гла-зи-ем, — Трясогуз растянул пальцами края глаз, сморщил нос и сделался похожим па здоровенного далай-ламу. — Сидит там у них наверху в Доме с Химерами, на самом чердаке, такая химера — такой узкоглазый узбек по особо важным делам, — а может, киргиз, монгол или тоже японец — не разобрал, — то ли Абдулкопытов, то ли Халат-Оглы, — он представился, по я забыл, — и задает тебе вопросы: знал ты Скворцова, не знал ты Скворцова?… А ты не знаешь, что отвечать. У них там из подвала Колыма видна, а с чердака — Луна. Бледная такая, бледная, как блиц! Я уже думал: гаплык, конец подкрался! Не выйду оттуда, возьмет он меня за зябры и зашлет на Луну. Ох, и вумный татаро-монгол! Глаза узкие-узкие, ему их не надо примруживать, он тебя насквозь видит, как стеклянного. Но — пока обошлось. Пока. Во-первых, ты слушай, я умно себя повел — дураком прикинулся. Во-вторых, я ему, наверно, по габаритам не подошел — меня ж в тройном размере кормить надо, чтобы я на допросах на ногах стоял и не падал, у меня ж от расширения сосудов вены вспухнут. Сказал мне Сарай-бей: «Дурак вы, Иван Трясогуз! Идите и не грешите, Иван Трясогуз! Мы вас еще вызовем, Иван Трясогуз!» И отпустил… Слобода!!! — вдруг в полную грудь заорал Трясогуз па всю бадэгу, вусмерть перепугав утренних страждущих и алчущих.

— А ну пошел отсюда, амбал недоделанный! — заступилась за постоянных клиентов Надежда Александровна Кондрюкова. — Или цыть мне тут! Контора тут над головой. Чтоб тихо было, а не то милицию вызову!

— Все, все, мамочка! Молчу, молчу… — прошептал Трясогуз. — Слобода!.. Вот, даже коньяк с тобой по утрам пьем, а не ценим. Скажи мне, командир, ты у этого хрена с бугра менял что-нибудь на что-нибудь?

— А ты?

— Молчать! Здесь вопросы задаю я! Отвечайте, когда вас спрашивают! — опять повысил голос Иван Трясогуз, подражая, как видно, умному шайтану по особо важным делам.

— Тише ты! Ну, менял.

— То-то! Значит, ты для них — перспективный. И я тоже. Был перспективным. Вот иди, объясняй узкоглазому, что почем. Ох, и вумный чекист! Японец! Нашего районного прокурора вжэ нэма — с его подачи.

— Вышинский полетел?!!

— Если б только полетел!.. Анюта уже золото продает, сухари сушит, передачи носит. Светит нашему Януарьичу десять лет с конфискацией всего майна, так что на «Москвича» не надейся — арестован его «Москвич». Снимай гроши со сберкнижки, пропьем. Начальника УВД вжэ тэж нэма — Петруху туда же. Вообще все полетели. Вот так… — Трясогуз расставил руки и стал похож на толстый узкоглазый корейский «боинг», — На взлет! Мотор! От винта! И полетели. А Первого ушли на пенсию. Теперь за нас, дураков, взялись. Не пей больше, командир! Иди. С Богом! Жаль, креста на нас нет, а то бы перекрестил. Стой! Поворотись-ка, сынку, дай я на тебя погляжу… Экий ты, ятерь-матерь! Ширинка застегнута, живот колесом, хрен столбом, — сказал Трясогуз, шутливо хватая Гайдамаку за ядра, — Все в норме. Иди! Нет, стой! Вот что я тебе скажу, — зашептал Трясогуз, с опаской поглядывая на своды подвала, — Будь дураком, командир! Не сознавайся ни в чем, понял? Они на арапа берут, Петра Великого. Не клюй па арапа. За тобой ничего нет, ты дурак долбаный, из среднего звена, заслуженный мастер спорта, папу римского задавил. Понял меня? Ни пуха. А я еще выпью. Ох, и напьюсь я сегодня, Сашко, ох, как я напьюсь!

— Подожди меня, Вань. Через час вместе напьемся.

— А ты уверен, что через час оттуда выйдешь?

— Пошел к черту! — обозлился Гайдамака, поднимаясь из бадэги па улицу Карла Маркса.

— Будь дураком, Сашко! — донеслось последнее напутствие из подвала.

ГЛАВА 9. Переход к Офиру

Гамилькар послал Сашка па разведку. В порту возвышались горы гниющего арахиса, над ними мириадами носились мухи цеце. На обшарпанных стенах джибутийского вокзала, живо напомнившего Сашку вокзал на станции Блюменталь, висели потрепанные листовки с фотографией Гамилькара четырехгодичной давности. Полиция четыре года назад оценила его голову в миллиард инфляционных итальянских лир — всего лишь в месячную зарплату итальянского колонизатора, но в громадную сумму для обыкновенного африканца. Фотографии были непохожи, но Гамилькара здесь знали все собаки и шакалы, и он на всякий случай решил не входить в Джибути, а совершить трудный пеший переход по эфиопской пустыне к офирскому плоскогорью (нанять домашних верблюдов уже не хватало электрума, а ловить диких — времени), чтобы сбить с толку всех тайных и явных искателей Офира и замести следы пред райскими вратами.

Гамилькар тащил на плечах бахчисарайскую колонку и березовое полено, за ним шла графиня с узлом на груди и самоваром на спине, за ними плелся Сашко с аккордеоном и с глупой в пустыне новогодней елкой. Черчилль то исчезал, то появлялся, он резвился в песках, предчувствуя близость Офира. Всех кормил аккордеон. Аккордеон такой интересный инструмент, что всегда принесет денег. Рояль, скрипка, труба — не то. Сашко пел неслыханные здесь частушки:

За ними увязывались караваны верблюдов. (Погонщики знают, что при звуках песни верблюд хмелеет, приходит в восторг и легче несет свой груз.) На привалах кочевники подавали им хлеб и воду, слушали частушки, и на их твердокаменных пыльных лицах появлялось подобие удивления, одобрения и даже улыбки.

Вся кочевая Африка была на ногах. Закончилась грандиозная война, оружия было навалом, его гнали через прозрачные границы. Эфиопия походила на шумный проходной двор. Арабы, душманы, халдеи, басмачи, потемкинцы, миссионеры, белогвардейцы, англичане с пробковыми головами, вероломные итальянцы, просто воры без роду и племени ходили пешком и на верблюдах по всей Африке, перегоняли коз и овец, торговали винчестерами, солониной, пряностями, английскими ботинками, русскими папахами, немецким обмундированием.

«В Офир ведет много дорог, не только одна железная, — писал в „Дневнике“ Гумилев. — Есть и шоссейная, и мостовая, можно пройти проселками, тропами, огородами, можно по бездорожью. Но лучше всего идти через Африку — из Севастополя или Одессы через Босфор и Суэцкий канал в Красное море до Джибути; от Джибути по железной дороге — можно на верблюдах, ослах, мулах или пешком — в Аддис-Абебу. Дальше — сложнее. Можно спросить дорогу в Офир; может быть, вам ответят; может быть, вам укажут верную дорогу; но следует помнить, что дорога в Офир своя для каждого; дорог в Офир много, но каждая проходит через душу и совесть конкретного человека, и, даже если вам скажут правду, можно не туда попасть. Если человек разговаривает с туземцами добродушно и вежливо, то он может пройти невредимым по земле даже самых дурных племен в Африке и выйти па дорогу, ведущую в Офир. Но нельзя проходить по стране бегом, нужно дать народу время познакомиться с тобой, чтобы успели улечься первоначальные опасения. Какая страна, такие и жители, — говорят в Офире. — Сомали похожа на рог, на тупик, — поэтому сомалийские мужчины тупые и все рогаты. Египтяне — ленивы, потому что им все приносит Нил. „Эфиоп твою мать“ — этим все сказано: страна похожа на присевшую под кустиком женщину. В России любят слонов, потому что там их родина; в Офире любят людей, потому что Офир — родина, человечества. Офиряне принадлежат к эфиопскому типу; а эфиопы есть не переходной тип между неграми и европейцами, а наоборот: это основной, прадорасовый человеческий тип — доказано, что первые офиряне Адам и Ева безусловно были черными и похожими на Пушкина. Европейцы, азиаты и американцы толком не знают, где находится страна Офир, только догадываются — Офир для них такая же легенда, что и Атлантида, Кижи, Эльдорадо, Лапута или Земля Санникова; зато почти все африканцы, кроме самых нелюбознательных, знают, как добраться в Офир; но и тут надо знать, как подъехать. Да и въехать не просто. В Офир на козе не въедешь, а с верблюдами не впускают. В Офир можно проехать на спокойном ослике…» (Конец цитаты.)