Рассказы - Покровский Александр Михайлович (читаемые книги читать txt) 📗

Он встал и заслонился мичманом, и вот занавес пошел и... вместе с ним пошел мичман, который оказался как раз тем самым перемотчиком песни на валу.

Свет на хор, и зал увидел лейтенанта Бубенцова.

Со стороны он походил на клоуна.

Еще петь не начали, а зал уже взорвался диким хохотом, а потом кое-как начали петь, но перемотчик текстов так засмотрелся на Бубенцова, что в песни «Широка страна моя родная» никак не мог сразу перемотать строчку «Много в ней...», что получилось только с третьего раза, поэтому именно эту строчку хор пропел трижды, пока ему не показали следующую страницу.

А строчку «Где так вольно дышит» спели дважды.

В зале все рыдали.

Хор старался изо всех сил. Он старался петь тщательнее, что не получалось, потому что перемотчик нервничал.

А вы попробуйте петь сами, если вы даже слова все знаете, когда вас уже приучили к тому, что надо смотреть на барабан, а барабан вращается то туда, то назад, от чего строчки повторяются.

В общем, спели и даже кричали «Бис», и потом еще и спели на «Бис», вот только песни пришлось назад перематывать, а они получились вверх ногами.

НА ЗАВЕРШАЮЩЕМ ЭТАПЕ

Лодка, море, подводное положение, ночь.

Точнее — три часа ночи.

Заместитель командира тихо и незаметно проверяет несение вахты в корме.

Семидесятые сутки плаванья. Несение вахты на завершающем этапе необычайно важно, поэтому заместитель и проверяет, дабы не спали и вообще.

А чтобы эти негодяи, вахтенные, друг друга не предупреждали, он, как только войдет в отсек и проверит, так и берет их с собой и молча ведет всю ораву в соседний отсек — на несколько секунд отсеки остаются без присмотра, конечно, но зато налицо объективная картина. Причем, первым входит зам, за ним все остальные.

На пороге восьмого их встречает протяжное:

— Пара-аа-д... Равня-а-а-йсь! Смирна! К торжественному маршу!.. На одного линейного дистанции!.. Первая рота прямо!.. Остальные напря-а-аво!..

Изумлению зама нет конца. Он осторожно выглядывает из-за щита и видит: мичман Миша Кац, бывший рядовой московской роты почетного караула, держа аварийный лом на совершенно вытянутой руке, показывает вахте кормы, чтоб они все не уснули, строевые приемы на месте и в движении — сам командует, сам исполняет.

При виде зама, от неожиданности, Миша роняет лом — интереснейшее положение.

Тот в полете бьет зама по неразумной башке.

Зама, окровавленного, несли в амбулаторию всеми наличными силами — благо, что их было полно, потому как сам за собой народ привел.

ЧУДО

Витя Чудов имеет прозвище «Чудо», потому что периодически с ним что-то случается, а потом он все это рассказывает в кают-компании, чем ее и веселит.

— Е-мое! — говорит Витя утром.

— Что такое? — говорит ему на это кают-компания.

— Вчера плакал, как ребенок.

— Ну? — все приготовились.

— Решил дома помыться. А воды горячей нет, поэтому я наливаю полную выварку литров на двадцать, сую туда кипятильник на один киловатт и жду. Вода, вроде, нагрелась, я разделся, залез в ванну и ковшиком воду на себя лью. Даже намылил голову. Но потом второй ковшик оказывается холодней первого, а третий — холодней второго. Не нагрелась, черт! Решаю нагреть еще раз, для чего, как был голый, с намыленной головой и мокрый, беру кипятильник и вставляю его в розетку и... страшный удар по мозгам, отлетел, и вот я уже лежу на полу, все еще голый и мокрый и не могу пошевелиться. Лежу и плачу.

— А чего плакать-то?

— Потому что лежу и думаю: вот помру, как последний засранец, с голой жопой. Придут, найдут. Стыдно. Слезы от обиды по щекам так и текут. Еле очухался.

На следующий день.

— Е-мое! — опять Витя.

Кают-компания: «Ну?»

— Вчера сидел у себя в гальюне.

— Ну?

— Читал газетку, а после окончания процедуры, не поворачивая головы, потому что статья интересная попалась, правую руку за спину и вверх к висящей ручке бачка. А бачок старый, чугунный.

— Ну?

— Я в задумчивости резко ручку дергаю вниз, и вместе с шумом устремившейся сверху воды на меня летит крышка бачка — и по затылку.

Очнулся через час. Лежу на полу, половина туловища в коридоре, другая половина в гальюне, трусы на щиколотках, рядом чугунная крышка бачка.

Боль и счастливое ощущение от того, что все важные органы целы...

ЧЕСТЬ

Не знаю, что у нас творится с воинской честью.

То есть, то, что ее надо отдавать — для чего все и призваны — у меня, как раз, возражения не вызывает. Просто, когда дело доходит до того, что ее уже надо отдавать, то тут я начинаю думать: зачем это все, и почему это так у нас?

Вот глядите: едет волга с командующим и нагоняет она лейтенанта, бредущего по дороге.

То есть, оба движутся на службу, где они преданы одному и тому же делу, служению они преданы, или я что-то не понимаю.

И вот, командующий, наезжая на лейтенанта со стороны его спины, а потом и обгоняя его, вдруг замечает, что тот его не приветствует, не отдает ему, сидящему в волге, честь.

А как ему отдать честь? Спиной что ли?

То есть, лейтенант должен каждый раз вздрагивать и коситься назад, идя вперед, и следить он должен, чтоб адмирала не проворонить, остановиться, развернуться и, приняв среди клубов пыли, поднятой проезжающей волгой, строевую стойку — апч-хи, ет-твою-мать! — отдать честь?

Конечно, лейтенант не отдает честь, прежде всего потому, что он, идя, думает про себя о всякой ерунде.

А командующий вдруг разворачивается на этой своей волге и едет навстречу лейтенанту и его воинскому долгу, и тот в один миг соображает, что это на него охота начинается, и он дергает вверх и в сторону, бегом между домами прятаться, а командующий, через дворы, давя кошек, ему наперерез.

В общем, не поймал он лейтенанта.

А как вам это? Едет генерал на службу на машине, а офицеров везут на автобусе. Так вот: тот автобус останавливается, офицеры из него выходят по любой погоде, строятся и... отдают честь проезжающему в машине генералу, и только он проехал, как они опять лезут в автобус и едут дальше на службу.

Не хуй ли знает это что?

Вот и я так думаю.

Поэтому когда меня, капитана третьего ранга, из кустов вылезая, ловит скрытый офицерский патруль, состоящий из двух капдва, который говорит при этом: «Почему вы не отдаете честь?» — то я немедленно знаками, всем свои видом и жестами показываю им, что я немой.

Ну, не могу я говорить от природы!

Я им и рот открываю, показываю, что, мол, рад бы ответить им на вопрос почему я не отдаю им честь, но природа распорядилась так, что я, вот, немой.

— Ты гляди! — говорят они друг другу.

У меня есть приятель, сосед дебил, и от него я научился некоторым выражениям лица. Я их немедленно применяю.

— Вот ведь штука какая?!! — все не унимаются они, все не верят, но я им и на пальцах, и лицом все рассказываю и рассказываю про свою жизнь.

— Ладно, идите! — говорят они мне, и я отхожу от них. Видели бы вы, как я это делаю.

У меня есть еще один приятель, с детства больной церебральным параличом. Некоторые движения у меня от него — не отличить.

— Ой, блядь! — слышу я себе в спину, а сам думаю: «Ну, еще бы!»

ЗАДАЧА

— Внимание!

Старшина класса изобразил внимание. Задачу ставил сам зам начальника училища, истоптанный, как жизнь, или как старые домашние тапочки. Кажется, от него даже запах исходит, как от этих самых тапочек.

Старшина втянул в себя воздух — точно, запах.

— Внимание!

Да! Выражение лица у старшины теперь стало точь-в-точь, как у китайца, который неделю слушал пение влюбленных жаб.

— Силами вверенного вам подразделения разровнять все кучи.

Старшина огляделся. На площади сто на сорок пять метров самосвалы насыпали невероятное количество куч земли, а у него двадцать человек курсантов пятого курса и четырнадцать лопат, не считая шести грабель — это на полгода работы. До выпуска полтора месяца, время — май, погода — супер.