Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II - Штерн Борис Гедальевич (книги онлайн без регистрации .TXT) 📗

— Что, Николай Степанович, потеплело? Пришли в себя после третьей? — поинтересовался майор Нуразбеков, отважно закусывая коньяк взрывным малохольным помидором.

— Полегчало… малость. Но сильно… знобит. Очень уж холодно… тут… у вас, — отвечал Шкфорцопф, плотнее запахивая больничный халат и зубом на зуб не попадая, — И ноги… сильно замерзли. Вязаные носки… в госпитале забыл.

— А вы горячего бульончику похлебайте, согреетесь… А то все водку да водку. И не беспокойтесь — мы вашу одежду из госпиталя забрали и привели в божеский вид. Люсьена постаралась, скажете ей «спасибо». Сейчас она привезет, переоденетесь. Ф-фу, какая жара… Сниму-ка я майку, что ли? И вы, командир, не стесняйтесь — снимайте рубашку — можно. Даже нужно. И штаты — тоже. Жарко, потому что. Делай, как я! Р-раз!..

Майор Нуразбеков подал пример — на счет «Р-раз!..» он сиял белую майку с красной эмблемой «Мальборо»; сказал: «Ды-ва!..», развязал и сбросил белые адидасовские кроссовки; потом сказал: «Тр-ри!..» и снял белые накрахмаленные брюки, аккуратно сложил их и повесил па спинку стула; подумал, стянул белые носочки, засунул их в кроссовки и остался в белых спортивных трусах с голубыми полосками и с прописной заглавной буквой «Д» в ромбике кагебистского спортобщества «Динамо».

— Разоблачайтесь, командир! — призвал майор. — В тени уже сорок четыре, бля, по Цельсию! Я бы этому Цельсию в тридцать седьмом, будь моя власть, — десять лет за саботаж плюс пять по рогам, и обжалованию не подлежит!

ГЛАВА 5. Литература как бокс

Спасенного американца Гайдамака привел в палатку, накормил и подарил ему па ночь свою восьмую жену Беджу из соседней палатки. Беджей Эрнесто Хемингуэй остался очень доволен. Он был похож на врожденного дофениста. Кто он такой, Гайдамака не сразу понял, потому что американец был помешан одновременно па боксе, виски, охоте и литературе. Оказывается, Эрнесто проводил здесь свой личный эксперимент.

— Будем на «ты», — сказал он утром Гайдамаке, сразу уселся на своего любимого конька и преподал Сашку урок литературного мастерства. — Все критики — merde, [60] я не слушаю критиков. «Критики объясняют». Что же они объясняют? Великий Лев вот что сказал: художник, если он настоящий художник, передал в своем произведении другим людям те чувства, которые он пережил; что же тут объяснять? Мало того, другие люди испытывают эти чувства каждый по-своему, и все толкования излишни. Если же произведение — нравственно оно или безнравственно — не заражает людей, то никакие толкования не сделают его заразительным. Если бы можно было словами растолковать то, что хотел сказать художник, он и сказал бы словами. Толкование искусства доказывает только то, что тот, кто толкует, не способен заражаться искусством. Как это пи кажется странным, критиками всегда были люди, менее других способные заражаться искусством. Вот что сказал Великий Лев.

— Это он хорошо сказал, — согласился Гайдамака.

— А в общем, все литературное ремесло состоит в искренности и в здравом смысле. Можно придумывать все, что угодно, по нельзя придумывать характеры, психологию. Это удар читателю ниже пояса. Например, человек отправляется на Северный полюс и встречает там свою возлюбленную, которая добралась туда раньше его — ну что ж, допустим, таков сюжет. Его реакция?

— Крайнее удивление, — отвечал Гайдамака.

— Изумление, верно. Он глазам своим не верит. Но всякие литературные moudacki придумают, что он хладнокровно раскланивается с ней и отправляется в обратный путь. У Льва Толстого есть более удачное, львиное сравнение с методом Достоевского, архискверный гений которого Льву Толстому спать не давал. Вот что говорил Великий Лев: «Если безоружный человек встречает в пустыне льва, — говорил Лев Толстой, — то он пугается, дрожит, пытается убежать, спрятаться или, не в силах двинуться, остается на месте. Это реакция нормального человека. Трусливый человек побледнеет, наложит в штаны или упадет в обморок. У Достоевского же все наоборот: его персонаж, встретив льва, покраснеет, закричит, чтобы привлечь его внимание, схватит палку, побежит на зверя». Не люблю Достоевского.

Оказалось, что Хемингуэй решил испытать этот метод, поставить на себе эксперимент по Толстому — Достоевскому — может ли быть выдуман человеческий характер и изнасилована психология? Он приехал к подножью Килиманджаро и принялся дразнить львов. Все звери в природе благодушны, ленивы и трусливы, и только умопомрачение от голода или наглости пришельца вызывает у них агрессию.

Хемингуэй рассказывал Гайдамаке:

— Через два года после начала моих занятий боксом я побил всех соперников и видел перед собой спины только трех великих бойцов: француза Henry Beille'я [61] по кличке Stendhal [62] и двух русских — Ивана Тургенева и графа Льва Толстого. Хорошенько потренировавшись, я вышел на бой со Стендалем и послал его в нокдаун в девятом раунде. Еще через два года я вызвал на бой Ивана Тургенева и выиграл у него по очкам. Но никогда — ты слышишь, Сашко, никогда! — я не выйду на ринг против графа Толстого!

Эриесто Хемингуэй не сдержал слова, он все-таки вышел на ринг против Великого Льва. В тот год финал Офира по боксу среди дофенистов (приравнивается к финалу чемпионата мира) проходил, как всегда, в Амбре-Эдеме, и Гайдамака хотя и не интересовался боксом, но поехал посмотреть, как дерется его новый друг Эрнесто, да и Великого Льва хотелось увидеть.

— Зачем ты выходишь против Льва? — спросил Гайдамака перед началом боя.

— Так надо, Сашок, — ответил Эриесто, надевая нелепые боксерские перчатки. — Я вызвал его. Я должен ему по гамбургскому счету.

— Он может тебя убить.

— Пусть. Но я должен.

— Ты не мазохист ли, Эриесто? Я могу познакомить тебя с хорошим врачом.

— Все врачи дерьмо, — сказал Эрнесто.

— Этот хороший. Его фамилия Freud. Зигмунд Фрейд.

— Ты знаком даже с Зигмундом Фрейдом?

— Да. Он неплохой врач.

— Он дерьмо. Или дурак. Или очень умный хитрован. Он действует ниже пояса. Его интересует все, что у человека ниже пояса. Он очень-очень хитрожопый еврей. Я не антисемит, но я не люблю хитрожопых евреев.

До этого Эрнесто дрался в четвертьфинале с приземистым Французским крепышом Анри Стендалем. Француз хорошо держал удар; но его техника в обороне была прямоугольна, а в атаке старомодна, Стендаль терял время, сильно бил с размаху короткими руками и не мог достать Хемингуэя прямым в голову. Стендаль понимал это, лез в ближний бой или порхал вокруг Хемингуэя, как воробей, по тот держал его на дистанции вытянутой левой руки, набирая очки редкими, но точными ударами правой в корпус и в голову. Стендаль держался восемь раундов, но в девятом наконец-то упал после серии ложных отвлекающих замахов и сокрушительного крюка правой, в подбородок.

Потом был бой с Тургеневым. В полуфинале Хемингуэя ожидал Иван Тургенев — очень техничный русский великан, отличный стилист, с тяжелыми кулаками-кувалдами, с белым рассыпчатым, как картофельное пюре, телом, но рыхловатый, нескоростной и — что совсем уже не годится для боксера-мыслителя — благодушный. Эрнесто задумал оглушить Тургенева в самом начале, а это была очень опасная стратегия — очень опасная! — русских Иванов никогда не следует дразнить. Бой получился на редкость кровавым и нервным. В четвертом раунде у Тургенева была рассечена левая бровь, кровь заливала ему глаз, рефери был настороже, он то и дело останавливал бой и носовым платком промокал Ивану бровь, готовый в любую секунду засчитать ему поражение.