Клошмерль - Шевалье Габриэль (лучшие бесплатные книги .txt) 📗

– Милостивый боже, госпожа баронесса… Моя жизнь безгрешна, и мне не свойственно нечестивое высокомерие. Я всего лишь скромный кюре, желающий только добра. Я не понимаю, почему вы мне приписываете столь великие прегрешения.

– То есть как это не понимаете? Что это за набат, взбудораживший всю долину? Что это за скандал в вашей церкви? И я должна узнавать о таких вещах от посторонних! Вашим первейшим долгом, господин кюре, было доложить об этом владелице замка. Замок и церковь, дворянство и духовенство должны идти рука об руку – разве вы этого не знаете? Ваше равнодушие, Поносс, играет на руку мужичью. Итак, если бы я сама не побеспокоилась, то я бы до сих пор ничего бы не знала? Почему вы ко мне не явились?

– Госпожа баронесса, у меня есть всего лишь плохонький велосипед. В мои годы я уже не могу взбираться по крутым склонам. У меня подкашиваются ноги, и потом у меня одышка.

– Вы могли бы одолжить одну из этих вонючих керосинок, которые берут любые препятствия, и примчаться ко мне в замок. Вы вяло защищаете свою веру, мой милый Поносс, и очень жаль, что приходится вам об этом говорить. А теперь расскажите о ваших планах.

– Именно о них я только что размышлял, госпожа баронесса. Я просил господа бога дать мне благой совет. Ведь сейчас такое множество скандальных историй!

Кюре Поносс тяжело вздохнул и ринулся очертя голову к смертельной опасности.

– Вы ещё не всё знаете, госпожа баронесса. Помните ли вы одну из дочерей Пресвятой Марии – юную Розу Бивак, которой совсем недавно исполнилось восемнадцать лет?

– Эта та самая пухленькая застенчивая индюшечка, которая поёт не так фальшиво, как прочие наши пигалицы?

Смущённая мимика кюре Поносса говорила о том, что христианское милосердие не позволяет ему подписываться под подобной характеристикой. Однако возражать баронессе он тоже не стал.

– Ну, так что же сделала эта малютка? У неё такой вид, хоть давай причастие без исповеди?

Кюре Поносс совсем ошалел от смущения.

– Ей дали совсем другую вещь, госпожа баронесса! Речь идёт о зачатии, которое… увы, нельзя назвать… непорочным!

– Что означают эти высокопарные околичности? Не хотите ли вы сказать, что она беременна? Ну, тогда так и говорите. Скажите прямо: ей сделали ребёнка. Ведь мне тоже в своё время сделали ребёнка, и я от этого отнюдь не умерла. Эстель, дочь моя, держитесь прямо! Да, в своё время вашей почтенной матери сделали младенца. В этом факте нет ничего ужасного.

– Меня огорчает не столько самый факт, сколько отсутствие при этом священного таинства.

– Мать честная, да мне это и в голову не пришло!.. Ну и номера откалывают ваши воспитанницы, дорогой Поносс! Не знаю, чему вы их только учите на ваших занятиях…

– О, госпожа баронесса! – вскричал кюре Поносс, огорчение и испуг которого дошли до предела.

Кюре Поносс приходил в ужас при одной мысли, что эту историю нужно будет рассказать председательнице. Он опасался её упрёков, а главное, её возможной отставки. Но баронесса спросила:

– А известно ли, кто этот расторопный малый, который оказался таким растяпой?

– Вы хотите сказать, госпожа баронесса, тот… который…

– Да, Поносс. И не стройте такую великопостную физиономию. Известно ли имя дуропляса, который сорвал нашу Розу?

– Это Клодиус Бродекен, госпожа баронесса.

– А чем занимается этот парень?

– Он в полку. В апреле он приезжал в отпуск.

– Он женится на своей Розе. Или его отправят в тюрьму и на каторгу. С его полковником поговорят. Неужели этот вояка думает, что с дочерьми Пресвятой Марии можно обращаться, как с женщинами покорённых областей? Кстати, Поносс, пришлите ко мне маленькую Розу Бивак, которую отнюдь не назовёшь недотрогой. Нужно ею заняться, чтобы она не натворила глупостей. Завтра же пришлите её в замок.

Праздник святого Роха много лет подряд отмечался в Клошмерле со спокойной торжественностью, свойственной мирному нраву клошмерлян и природному благодушию этого края, столь благодатного для урожаев винограда. Но, видно, так уж было предначертано, чтобы в этот злополучнейший из всех дней Провидение покинуло своего слугу, кюре Поносса, и ниспослало ему неожиданные испытания, к которым наш кюре питал величайшее отвращение. Он всегда старался их избежать и выхолащивал из своего деревенского католицизма самый дух воинственности. Кюре Поносс не принадлежал к числу переживших своё время фанатиков веры, повсюду сеющих плевелы смут и братоубийственного сектантства: такие деяния скорее вредны, чем полезны. Он больше рассчитывал на добродетель уступчивого и милосердного сердца, чем на опустошения, сотворённые огнём и мечом. Кому известно, что ложится в основу греховной гордыни, вдохновляющей честолюбивый эгоизм некоторых апостолов и оживляющей нетерпимую веру мрачных устроителей аутодафе?

Трепеща перед баронессой, кюре Поносс воссылал к небесам запутанные молитвы, которые ему диктовало рвение, исполненное ужаса. Они выглядели приблизительно так: «Господи милосердный, пощади меня и отврати от меня тягостные злосчастья, которые ты бережёшь для избранных. Господи милосердный, позабудь о моём существовании. Если же ты соблаговолишь в один прекрасный день усадить меня одесную, я буду вести себя с величайшим смирением и заранее соглашаюсь на самое дальнее место. Господи, я всего лишь бедный кюре Поносс, и мне не свойственно чувство мести. Я проповедую, как умею, твоё справедливое царствие добрым виноделам Клошмерля и поддерживаю свои слабые силы ежедневным употреблением целебного вина Божоле. Bonum vinum laetificat… [18] Ты это позволил, Господи: ведь ты же подарил Ною первые виноградные лозы. Господи, я страдаю ревматизмом, у меня плохое пищеварение, и ты знаешь обо всех немощах, которыми тебе угодно было меня наградить. Я уже утратил воинственный пыл молодого викария. Господи, утихомирь госпожу баронессу де Куртебиш».

Но испытаниям кюре Поносса не видно было конца. Этому дню явно предстояло стать исключительным во всех отношениях. Мирный послеобеденный отдых вторично был омрачён яростным стуком в дверь. Послышались шлёпающие шаги Онорины, идущей к дверям, и в коридоре раздались оглушительно громкие голоса, – явление весьма необычное для этого обиталища, где, как правило, звучал шёпот, полный раскаяния. На пороге гостиной возник неистовый силуэт Эрнеста Тафарделя. Учитель был по горло начинён ядовитыми сентенциями и держал в руке листки, где запечатлелось первое кипение его республиканского гнева.

Эрнест Тафардель не снял с головы своей знаменитой панамы, как человек, твёрдо решивший не спускать флага перед фанатизмом и невежеством. Тем не менее, увидев баронессу, он слегка попятился. Он так удивился её присутствию в домике кюре, что, поддайся он своим чувствам, пришлось бы даже ретироваться. Но это бегство скомпрометировало бы не его одного, – оно знаменовало бы поражение Великой партии, которую Тафардель самоотверженно здесь представлял. Ведь здесь должны были столкнуться не просто индивиды, но сами принципы во всей своей совокупности. Тафардель составлял одно целое с революцией и её освободительной хартией. Представитель баррикад и завоёванной свободы пришёл, чтобы сразиться на вражеской территории с представителем инквизиции, ханжеского покорства и лицемерного деспотизма. Не обращая ни малейшего внимания на присутствие посторонних и даже не здороваясь с ними, учитель метнулся по направлению к кюре По-носсу с пламенной тирадой на устах:

– Si vis pacem, para bellum, [19] господин Поносс! Я не стану применять приёмов вашей секты – секты Игнатия Лойолы, я не буду прибегать к вероломству. Я пришёл к вам, как честный противник, держа в одной руке меч, а в другой оливковую ветвь. Ещё не поздно отказаться от инсинуаций, ещё не поздно остановить ваших сбиров и предпочесть войне мир! Но если вы хотите войну, вы её получите. Моё оружие наготове. Выбирайте между войной и миром, между репрессалиями и свободой совести. Выбирайте, господин Поносс! И будьте осторожны при выборе!