Письма ребёнку - Успенский Эдуард Николаевич (читать книги полностью без сокращений .txt) 📗

— Да таких же давить надо!

Тогда им и намекнули, что именно надо. А сами мы, мол, не можем. Вот они и отлупили по ошибке Валькова. Знали, что он активист, ну и всыпали ему. Им быстро растолковали, что не того они отлупили, не тому всыпали. Тогда они встретили Киселева на улице и спросили:

— Ты Киселев?

— Я Киселев.

Вот они ему и надавали. А ребята из школы шли и спрашивали:

— Кого это там лупят? Не наших ли? Не надо ли заступаться?

Им на это другие ребята отвечали:

— Киселева лупят за Рубцова. Правильно лупят. Так ему!

Но Киселеву меньше досталось, чем Валькову, потому что мимо Марьяна Яковлевна шла. Она вперед как бросится с сумкой, и Штыцкий с Яковлевым сбежали. Почему-то боялся народ Марьяны хуже участкового инспектора. Хоть была она и маленькая и дохленькая.

А мы такой вывод сделали:

Если тебя незнакомые на улице спрашивают: «Ты кто?», не называй фамилию, а говори: «А что?»

И второй вывод:

Когда с трибуны выступаешь с каким-то заявлением, думай над дворовым его продолжением.

В стихах это выглядит так:

Сейчас Штыцкий — директор мебельного магазина. Через него Приходов Витя, скоро доктор наук, по блату стулья достал.

Начинаю очередной рассказ с очередным выводом. Это рассказ о пластилиновых бомбах. Не знаю как у вас, а у нас всегда была мода на какое-то хулиганство. Сначала была мода кидать перья с оперением. Потом на рогатки. Потом на катание карандашей. Кладешь карандаш на пол и катаешь его ногой. Карандаш трещит, а откуда треск — ни за что не догадаешься. Вот учитель диктует что-нибудь из Тургенева. Там у него столько всяких грамматических сложностей, будто он не романы, а диктанты сочинял.

А тут карандаш один как сверчок или лягушонок начинает где-то скворчать. Потом второй, потом третий… И целый хор. Как будто трактора выехали, пахота началась… Учитель начинает нервничать «на манер девчат», кричать и терять лицо. А кто виноват — не найдешь. И мы, разумеется, рады и счастливы.

Потом пошло увлечение пластилиновыми бомбами. Берется пластилин, из него делается шар полый внутри, и туда выливается целая чернильница. И шар замазывается. Кто его в руки возьмет и мять начнет, очень скоро чернильный взрыв получит. И становится синим. Кто подальше — все веселятся. Кто поближе — нет, потому что они сами синие.

Пластилин — дефицит. Или нет его, или он денег стоит, не помню уже. Мы научились под руководством Алика Муравьева, лучшего отличника, добывать пластилин в пионерской комнате с выставки работ младшеклассников. Придем в пионерскую комнату, всякие кубки и реликвии рассматриваем, вопросы про пионерскую организацию задаем: как она организовалась и кто был первым организатором?

Старший вожатый счастлив, пояснения дает. «Организация организовалась в таком-то году. Первыми организаторами были те-то и те-то». А мы крышечку стенда приоткроем и как схватим какого-нибудь пластилинового мужичка с ноготок. Со всеми его лошадьми пластилиновыми и дровами. В комок его превратим и в карман.

А то и старика со старухой и с золотой рыбкой — полугодовая работа какого-нибудь Димы Аксенова с мамой и с бабушкой — раз и тикать. И из этого шедевра лепим полосатую бомбу. В нее наливаем чернила. И на уроке, допустим русского языка, тихонечко так между рядами пускаем. Кто-то с передней парты ее хвать. И счастлив ненадолго. (Не знаю как у Вас, Татьяна, а у нас впереди отличники сидели и передовики дисциплинарные. А нормальные люди сзади. И какая-то не очень активная борьба между ними велась.)

Тут схватил бомбу Алик Сердюков. (Сейчас он в «Рыбной промышленности» заведует отделом писем.)

Продолжение потом.

Письмо восьмое. Продолжение рассказа про пластилиновую бомбу

Татьяна, количество случаев и умных выводов из них, сокращается. И дальше я письма буду писать не так стремительно.

Может быть, через день. К тому же пошла моя родная работа про клоунов и съедает все мозги. Да Роман Качанов, балда, прислал диафильм про старуху Шапокляк, им надо заниматься.

Да лежит черновик сценария для второй серии «Трое из Простоквашино», Володя Попов его подготовил по моей книге. Пора чистовик писать.

Так что видишь — сколько всякой белиберды навалилось, на письма и времени не остается. Слава богу, что дождь во дворе. Сидеть за машинкой весь день заставляет; и нервы немного успокоились. Теперь не так быстро устаю, как в Москве. Ну да ладно, поехали…

… Схватил, значит, бомбу Алик Сердюков. И под парту. Одной рукой диктант пишет про Муму, другой бомбу разминает, радуется. Сколько пластилина у него! Хочешь — пирожок хлопательный сделай. Хочешь — чернильную бомбу для задних рядов.

А учительница Елизавета Петровна заметила, что он что-то рукой под столом делает.

— Интересно, — говорит, — почему это наш Сердюков руки под столом держит? Что он там делает? Не иначе как диктант с книжки великого Тургенева списывает.

— Я не списываю диктант с книжки великого Тургенева. Я пластилин мну, — отвечает Сердюков. И руку с бомбой протягивает.

Задние ряды аж побледнели. Нашел время пластилин мять! Что сейчас будет!

— Давай твой пластилин сюда, — приказывает строгая Елизавета Петровна.

И пластилин схватила.

Караул! И точно. Как он у нее в руке жахнет! И вся наша учительница синей стала. Даже фиолетовой. Не до диктанта ей.

— Кто это сделал? — спрашивает.

Все молчат.

— Кто это сделал? Признавайтесь! Ему ничего не будет.

И долгая пауза повисла.

Тут у наших нервы не выдержали. Встает тихий Артур Рожин и признается:

— Это я.

— Поди сюда, — говорит Елизавета Петровна.

Он подошел.

Вдруг она как даст ему подзатыльник.

— Уходи вон из школы и без родителей не приходи. Негодяй!

И получил признательный Рожин на всю катушку со всех сторон. А когда разбор шел на пионерском (может, на комсомольском, уже не помню) собрании, вдруг встал правдивый Киселев и говорит:

— Я Рожина осуждаю. Но мне только непонятна позиция учительницы. Она же ведь, Елизавета Петровна, сказала, что ему ничего не будет. Если он признается. Он и признался. А ему все есть. Может, она тоже не во всем права. Я хочу, чтоб мне ответили старшие товарищи.

Старшие товарищи сказали, что потом ему все объяснят. Отдельно. И объяснили потом.

Что учительница Елизавета Петровна как учительница и как человек может Рожина простить. И ему с этой стороны ничего не будет.

Но как педагог, как советский педагог, она не может столь вопиющее безобразие оставить без последствий.

— Понятно вам?

Непонятно почему, но Киселев все понял и сказал:

— Понятно.

А мы такой вывод сделали:

Если старший товарищ говорит, что за это ничего не будет, опыт показывает, что он очень скоро об этом забудет.

Потому что, если не будет ничего, то и спрашивать об этом нечего.

А сейчас я начну рассказывать тебе, Таня, очередную и, наверное, последнюю историю про Гуту Моисеевну — учительницу ботаники, и про ее увлечение великим учением великого ученого Лысенко.