Некоторым образом драма - Конецкий Виктор Викторович (читать бесплатно книги без сокращений TXT) 📗

Считаю своей обязанностью объяснить, в силу каких причин я не смог присутствовать на заседаниях партбюро Союза писателей, куда меня дважды вызывали.

С начала мая до середины июля я находился в Ялте, в Доме творчества, где работал над окончанием своих очерков. Вместе со мной была 84-летняя мать. Оба раза, когда меня вызывали в Киев, я не мог приехать, т. к. моя мать упала, расшибла голову и колено, и я не мог ни оставить ее, ни взять с собой. 15-го июля я был вызван в Москву А. Твардовским, редактором журнала «Новый мир», который перед своим отъездом хотел ознакомиться с окончанием моих очерков. Я срочно вылетел в Москву, завезя по дороге мать в Киев. В Москве мне было предложено Твардовским поехать от журнала в творческую командировку по стране – в Сибирь и на Дальний Восток. Я принял это очень заинтересовавшее меня предложение, о котором было сообщено Твардовским в Киев, но, получив телеграмму из Ленинского Райкома КПУ, поездку отложил и явился по вызову. Мне кажется, что причина, по которой я не смог приехать из Ялты в Киев, является уважительной, в то же время я признаю, что поступил неправильно, не зайдя по дороге в Москву в партбюро Союза писателей и не сообщив о своем вызове в Москву. Август 1963 года.

В. Некрасов.

Как, когда, каким путем попал мне в руки этот документ, роли не играет.

Но в те времена и меня вызвали к начальству и приказали покаяться прилюдно, с трибуны Таврического дворца. И я весьма невнятно, но каялся.

На арену меня почему-то выпустили между Николаем Черкасовым и Георгием Товстоноговым. Молотил я что-то про то, что рабство в российский народ вбили еще, мать их так, татаро-монголы, которые во всем и виноваты.

Самое интересное – перед богом клянусь – я знать не знал, в чем и за какие грехи мне следовало каяться. Кажется, в «Леттер Франсез» было напечатано какое-то мое противокультовое интервью.

Отчет о заседании в Таврическом мелькнул в центральной прессе. В списке выступавших была и моя фамилия. И получил от Некрасова открытку с двумя словами: «И ты, Брут?»

В то веселое время я работал над книгой, которая казалась удачной. И хотя я давным-давно знаю, что такое ощущение есть самое страшное, но все надеялся на исключение. Его не получилось.

Как будто я вылезал из пещеры и уже видел свет впереди, но складывал вынутые камни позади, и они рухнули и не только закрыли выход, но и размозжили меня самого. И я заметался, сбивая дыхание, лишаясь остатка воли и самообладания.

Я выкраивал из написанного кусочки и пытался спасти хоть что-то из груды листов. Ночами мне снились герои книги, они хихикали, уходя от меня по карнизам высотных зданий. Надо было найти опору хотя бы в одном-единственном новом рассказе. Чтобы только он получился, вернул мне каплю уверенности…

Из дневника боксера

Утром в воскресенье Клавдия Агафоновна:

– Аполлон, киса моя, идем гулять!

Принес поводок и намордник. Унизительно. Но привык. Приучили, вернее.

Вышли на двор. Запахи сырых дров, сосулек, подвальной гнилой пряности и тысяча других.

Вздрогнул от радости предвкушения встречи с Хильдой – немецкой овчаркой из пятой квартиры.

На дровяной поленнице лежали и грелись на солнышке кошка Мурка и кот Барсик. Не хотел ссориться. Но Мурка:

– Эй, сукин сын, не жмет тебе намордник?

Сделал вид, что не расслышал.

– А что ему еще может жать? – спросил у Мурки Барсик.

Смолчал.

Так славно пахло весной! Снег сошел.

Клавдия Агафоновна отцепила от поводка.

На гранитной тумбе написал кое-что.

– Интересно, – сказала Машка, – зачем он каждый раз поднимает ногу, а?

– А что ему еще поднимать? – спросил Барсик.

Хотел залаять. Не смог – намордник. Делал и делал вид, что наплевать.

– Криволапый друг человека оглох от студня по двадцать восемь копеек или от овсяной каши, – сказала Мурка. – И чего он всегда нюни распускает?

– А что ему еще распускать? – спросил Барсик.

Никакой особой вражды с ними не может быть.

Коты, кошки – твари не думающие, не анализирующие жизненный опыт.

А мы, боксеры, всю жизнь тем и занимаемся, что доходим до сути вещей.

Клавдия Агафоновна, например, обнаруживает во мне достоевщину. И потому при бессоннице читает мне вслух «Преступление и наказание».

Зажжет розовый торшер, челюсти положит в хрустальный бокал и шепелявит: «Аполлончик, мой маленький, подойди сюда!»

Слезаю с кресла.

Иду.

Стараюсь не стучать когтями по паркету.

Клавдия Агафоновна:

– Умненький ты мой, киса ты моя!

Непонятно. Почему я – киса?

Кладу морду на одеяло, стараюсь не очень выпускать слюни. Моргаю на лампочку в торшере.

Клавдия Агафоновна начинает читать.

Сразу чешется брюхо.

Блох нет.

Так, наверное, какой-то атавизм, но чешется ужасно.

Терплю.

Из деликатности.

До того хочется полязгать зубами в брюхе – все бы отдал.

Клавдия Агафоновна шамкает: «…ошибки и недоумения ума исчезают скорее и бесследнее, чем ошибки сердца. Ошибка сердца есть вещь страшно важная: это есть уже зараженный дух иногда и во всей нации, несущий с собой иногда такую степень слепоты…».

Вдруг какая-то потусторонняя сила сгибает пополам.

И я на брюхе – лязг, лязг, лязг… Беру себя в лапы и опять кладу морду на одеяло.

Слушаю.

Ночь поздняя. От уличного фонаря в оконном стекле блики качаются.

По полу от дверей – холодом.

Клавдия Агафоновна читает и читает. В некоторых местах приостанавливается и легонько стучит мне по лбу пальцем.

Делаю вид, что доставляет удовольствие стоять ночью у ее кровати и чесать брюхо только в перерыве между главами.

Еще повиливаю хвостом. Вернее, кочерыжкой. Сам хвост зачем-то отхватили в раннем детстве и, как грузчики из овощной лавки объясняют, по самую завязку.

Да, о чем я?

О том, какая пакость случилась утром в воскресенье.

Итак, написал кое-что для Хильды на гранитной тумбе у ворот и побежал к водосточной трубе. Там оставляет информацию для меня Ральф – бульдог адмирала в отставке.

Возле трубы почему-то очень вкусно пахло борщом.

Выяснил, что давеча Ральфу прищемило дверью лифта ухо.

Было грустно за Ральфа, когда я бежал к фонарному столбу.

– Ну, чего ты все-таки нюни опять распустил, тяжеловес непрофессиональный? – с глупой издевкой спросила Мурка.

И Барсик, и Мурка-Машка всегда говорят гадости. А мне только один раз удалось спихнуть Барсика с перил в канал.

Был, конечно, в наморднике.

Подобрался сзади и ударил его лбом в зад.

Он и мяукнуть не успел.

Летел в воду, как белка, – весь растопырился. Минут пять купался, пока под мостом ниже по течению не выплыл.

Тогда у меня сработала так называемая ценностно-экспрессивная функция, представляющая как бы активный эквивалент защитной функции. И я, как забулдыга-дворняга, утвердил свою личность путем навязывания кошкам своей системы социальных установок.

Употребляю такие обороты потому, что Клавдия Агафоновна – педиатр по трудновоспитуемым детям и до самой пенсии интересовалась современной психологией.

Я, например, знаю, что и человек, имеющий враждебную установку к кошкам, обязательно опрокинет стул, на котором кошка устроилась. Другими словами, как только у такого человека возникает стимул – кошка, – в нем обязательно должна вспыхнуть агрессивная реакция. И у меня тогда вспыхнула.

Глупо. И стыдно. Кошек надо давить презрением.

Помню, пришел к Клавдии Агафоновне знаменитый профессор, посмотрел на меня и говорит ей:

– Разрешите, я обращусь к Аполлону с вопросом?

– Пожалуйста.

Он мне:

– Аполлон, вы очень умная собака. Это видно по вашим глазам. Скажите, пожалуйста, как вы выражаете свое мнение другой особи?

Я приветливо повилял в ответ кочерыжкой. Вообще-то, любой официант вам скажет, что угодить всем – дело безнадежное, но мы, боксеры, стараемся.