Рассказы - Тэффи Надежда Александровна (читать хорошую книгу .txt) 📗
А р д а н о в а. (Поднимает голову и смущенно смеется). Мне стыдно, когда вы так говорите. Право. Мне хочется, как деревенской девочке, закрыть лицо руками.
Д о л г о в. Красивая. Мне больно смотреть на вас. Мне больно думать, что с вами будет, как вы будете жить среди этих трупов. Ведь ваша душа, это музыка, которая сейчас такая тихая, ведь вспыхнет она когда-нибудь. Что с вами тогда будет, красивая, любимая, что с вами будет?
А р д а н о в а. (Испуганно). Как вы сказали? Как вы назвали меня?
Д о л г о в. (Тихо, наклоняясь к ней) Любимая. Я сказал, "любимая". Не надо бояться этого. (Помолчав). Я очень тревожусь за вас. Всех их я знаю. Ведь они трупы, марионетки старого сатаны, давно и навеки заведенные. Вертит сатана ручку своей шарманки и кружится каждый из них, как того требует накрученная пружинка. У Ворохлова "прынт". Покупает, продает, делает деньги и совершенно искренне не знает, на что ему это. Говорит, что все монастырю завещает, потому что сыновьями недоволен. До Ворохлова был здесь Михеев, такой же до Михеева, верно, какой-нибудь Еремеев или Евстигнеев. Жена Ворох-лова, Глафира, варенье варит, тоже бессознательно. Тоже "прынт", пружина прикручена. Муж ваш в карты играет. А эта ваша экономка с подвязанной щекой - разве это не крепостная душа. Все как было пятьдесят, сто, полтораста лет тому назад. Сатана любит своих марионеток. Сломалась кукла - почмейстерша Федосья Карповна, он сейчас же склеил ее, подкрасил, вышла Полина Григорьевна. Вертит Сатана ручку своей шарманки и кружатся, кружатся толпы все также всегда и навеки, разве это не жутко, любимая? (Оба молчат.) Вот провели железную дорогу, казалось, новая жизнь придет к вам сюда. Нет - мимо проехала новая жизнь. Провели телефоны - стали ту же ерунду и те же сплетни по телефону говорить, а выписали - моторы поехали на них в карты играть. Лизавета Алексеевна, вы загрустили?
А р д а н о в а. Нет, я вспомнила... Вы заговорили про железную дорогу, и я вспомнила, как в прошлом году зимой все ходила на вокзал, когда вечерний экспресс проходил. Он ведь у нас не останавливается, летит мимо. Так вот я всегда ходила смотреть на него. Яркий такой, праздничный, словно огненный змей пролетит мимо и никакого ему дела нет до нас, до маленьких, сереньких. Разрежет тьму огненными искрами, пролетит и снова темно и тихо: только задымит снежная пыль между рельсами и опять ляжет. Тихо...
Д о л г о в. Красивая моя. Придет ваш поезд. Верьте. Придет, прилетит, остановится и войдете вы в него и умчит он вас через тьму и тишь в яркую, звучную, огненную жизнь. Верьте мне. Так должно быть и так будет. Ведь не испугаетесь вы, когда огненный змей прилетит за вами? Не испугаетесь? Не отречетесь?
А р д а н о в а. Не испугаюсь. Не отрекусь. В самую черную тьму брошусь с ним. Нет, не испугаюсь.
Д о л г о в. Трупов не побоитесь? Не простят они вам. Мертвые не любят живых. Это извечная вражда, а власть мертвых велика... Вы не знаете еще, как она велика. Из поколения в поколение душат они живых, - смотрят зорко и душат доктора Тройкова. Вы поняли, что это было?
А р д а н о в а. Это страшно.
Д о л г о в. Это злоба мертвого против живого. Ворохлов старый труп, излюбленная марионетка сатаны... все это очень страшно, гораздо страшнее, чем вы думаете.
А р д а н о в а. Я не знаю... Может быть я тоже должна была прожить эту свою жизнь тихонько, как моя пружинка велит. Я и жила так. Покорно. И не ждала ничего. А теперь... теперь я жду.
Д о л г о в. Вы ждете.
А р д а н о в а. Огненного змея жду. (Помолчав). Душно мне. Я точно чужая здесь стала. И другие должно быть, чувствуют, что я чужая.
Д о л г о в. Так и должно быть, красивая моя. Так и должно быть.
А р д а н о в а. Андрей Николаевич, скажите - вы знаете обо мне. Скажите - я не боюсь - скажите мне все.
Д о л г о в. Да, я все знаю... Когда я смотрю в ваши глаза, они так широко-широко раскрываются. Вы вся раскрываетесь для меня.
А р д а н о в а. Да... да...
Д о л г о в. Когда я смотрю на ваши губы, вы вся бледнеете и закрываете глаза и тянетесь ко мне.
А р д а н о в а. (Испуганно и смущенно.) Нет, нет, этого не было.
Д о л г о в. Не бойтесь меня, любимая.
А р д а н о в а. Я любимая?
Д о л г о в. Да.
А р д а н о в а. (Тихо). Как быть?
Д о л г о в. Будет хорошо, красиво, ярко. Будет необычайно. Только не надо бояться ни слов моих... (Тихо) ни поцелуев.
А р д а н о в а. (На минуту закрывает глаза). Вы скоро уедете.
Д о л г о в. Теперь я ничего не знаю. Прежде, я помню, мне нужно было ехать, потому что там ждут меня дела. Теперь ведь все новое, другое. Но торопить вас я не буду. Когда настанет час, вы сами придете ко мне.
А р д а н о в а. Отчего так тревожно мне?
Д о л г о в. Это огненный змей летит. Не бойтесь его. Вы сказали, что не испугаетесь и не отречетесь, что отдадите себя ему для нашей, нашей, нашей жизни. (Опускает голову на ее руки и замирает так.) Любимая... (Вдруг подымается) Теперь я пойду.
А р д а н о в а. Останьтесь.
Д о л г о в. Сейчас вернется ваш муж. Я не хочу с ним встречаться.
А р д а н о в а. Разве не все равно теперь?
Д о л г о в. Нет. Мне трудно. До свидания. (Отходит). Я сейчас не буду больше целовать ваши руки. Поднимите голову вот так. Я вас всегда вижу такою, когда думаю о вас... Ну, довольно... Я не могу больше... Я иду. (Уходит).
А р д а н о в а. (Закидывает руки за голову, стоит вся вытянувшисъ. Говорит, как в бреду.) Горю... горю... (Словно очнувшись, проводит руками по лицу, оглядывается кругом.)
(Входит Луша).
Л у ш а. Там, барыня, Илья Ильич пришел. Просит на минуточку к вам.
А р д а н о в а. Кто такой, Илья Ильич? Как странно. Попросите. Пусть войдет.
(Луша уходит. Входит Илюшечка, очень бледный и расстроенный.)
И л ю ш е ч к а. Простите меня, Лизавета Алексеевна, что незванный я пришел. Не мог не придти.
А р д а н о в а. Да что вы, Илюшечка, я рада. Садитесь сюда. Бледный вы какой-то.
И л ю ш е ч к а (Садясь). Не мог не придти к вам, Лизавета Алексеевна. Горе у меня, Лизавета Алексеевна. Петенька умер. Братец мой несчастненький. Умер.
А р д а н о в а. Илюшечка, милый. Ах, какое горе. Только вы не расстраивайтесь так.
