От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942-1945 - Кайзергрубер Фернан
В здании «Крипо» мне не пришлось долго ждать. Меня немедленно пригласили в кабинет. Там расспросили о моей личности, причинах добровольного найма и т. д. Допрашивавший уже был расположен ко мне, поскольку в Германии я вел себя примерно. Он спрашивал о рексистской эмблеме, которую я носил в петлице. Полицейский офицер достал из папки несколько негативов и фотографий. Они с пленки моего фотоаппарата – те, что я сделал по дороге. Тут были фото железнодорожной станции в Ахене и еще две с фабриками в Штольберге. Он говорит, что это неблагоразумно с моей стороны и что мне следует избегать делать такие снимки в будущем, однако возвращает все мне. Мои пленки проявлены и фотографии отпечатаны бесплатно. Полицейский пожал мне руку, все закончено, и я могу возвращаться в лагерь.
Пару раз звучали сирены воздушной тревоги, и нас отвели в бомбоубежище в подвале фабрики Гумбольдта. Кто-то играл в карты, кто-то болтал, другие спали. Среди последних Роже Шр., который не покинул убежище до 6:00, потому что не заметил, что тревога закончилась около 2:00 и все вернулись в казармы. Мы еще долго смеялись над этим.
Однажды, когда мы обедали в столовой, со мной произошло небольшое злоключение. Я сидел рядом с Паулем Ван Брюсселеном, еще с десяток приятелей за другими столами. Присутствовал также помощник начальника лагеря, Карл Гр. И, кажется, еще Эдмон К. Он должен это помнить! В лагере была небольшая шайка, о которой я уже упоминал. Один из них, точно не помню кто, внезапно появился в 5–6 метрах от меня с ножом в руке. Наставленным на меня. Со злобным видом он осыпал меня бранью. Думаю, из-за некоторых замечаний, которые я делал по поводу его поведения. На самом деле он никогда не казался мне хулиганом, скорее всего, ему хотелось создать впечатление, будто он такой крутой, или упрочить авторитет в своей маленькой шайке. Думаю, он набросился на меня за то, что я не воспринимал его всерьез.
Будучи не выше ростом, он выглядел крепче меня и не желал терять лицо, а я не собирался больше позволять ему владеть инициативой. Несомненно, он ждал, что я попячусь, или, по крайней мере, надеялся на это, поэтому оказался захвачен врасплох моим встречным ударом. Я сам удивляюсь, как легко оказалось отправить противника пересчитывать то ли фарфоровые, то ли керамические тарелки, составленные в стопки на столе позади него. Я внутренне благодарю Серлета, Жана Маро и парикмахера, которые преподали нам кое-какие начала борьбы и бокса в Центре святого Жосса. Без всякой бравады я швырнул ему его нож, который упал на пол возле него, и ждал его следующего шага. Он немного помедлил, но передумал продолжать. Подобрав свое оружие, он ушел, бормоча сквозь зубы, что еще доберется до меня. Насколько я помню, ребятам пришлось заплатить то ли за 40, то ли за 60 тарелок. Свидетели сцены и друзья, узнавшие об этом позднее, не могли понять, почему я вернул ему оружие. Что до меня, то я отлично знал, что ради того, чтобы немного порисоваться, стоило рискнуть!
Как-то меня вызвал инженер, директор школы. Он предложил мне пойти работать в Мюльхайм (9-й городской округ Кельна на правом берегу Рейна), на завод «Фельтен и Гийом» – или, с 1923 года, «Карлсверк-Нептун». Одновременно я буду в той или иной степени выполнять обязанности переводчика, и, вместе с тремя другими бельгийцами, мы получим от завода квартиру, отдельную квартиру. Согласен! Разумеется, согласен!
Два дня спустя я уже работал в Мюльхайме. Член моей бригады и бригадир – Франц Хохшерф. Вместе мы работали на прессе, который штампует алюминиевые секции самолетных крыльев. Францу за сорок. Я оператор пресса. Мы сразу же нашли общий язык и образовали отличную команду, даже после того, как он дал мне понять, что прежде был коммунистом, а я сказал, что решительно поддерживаю новый порядок. Это никак не влияло на наши дружеские, доверительные отношения. Он настолько мне доверял, что познакомил со своими друзьями, включая Фрица Лукаса, которого я никогда не забывал. Я ни разу не обманул его доверия. Мы глубоко уважали друг друга, уверенные в чистоте наших чувств и наших противоположных политических убеждений.
Работа не тяжелая, совсем не тяжелая, и вместе с премиями и надбавками я зарабатывал где-то 30 рейхсмарок в неделю; точнее уже не припомню. Мое частное жилье оплачивал завод, что было совсем неплохо. Мы умудрялись накапливать готовые детали про запас, и должен сказать, без труда; мы были способны штамповать больше деталей, чем от нас ожидали. Мы откладывали их в сторону, спрятав за другими деталями, и доставали, когда нам выпадала ночная смена, воскресная или что-то в этом роде. Оставаясь ночами одни в огромном цеху, мы с Францем спали несколько часов в кабине мостового крана в соседнем цеху, в 30 метрах над землей. Утром, до появления новой смены, мы доставали наши запасные детали.
Если не ошибаюсь, я платил 2 с половиной рейхсмарки за горячий обед в столовой, состоявший из супа и десерта, и, кажется, десятку, чтобы заслужить благосклонность одной симпатичной девушки из Нагельгассе, или Каммахер-Гассе – квартала красных фонарей в Кельне. Друзья в Кельне произносят это как Нахельгассе или Каммахе.
Раз уж я говорю об этом, позвольте рассказать небольшую историю. Воскресным вечером мы, как обычно, бродим по городу – Пауль и я, вместе с Карлом Делом. Карл отличный приятель, панически боящийся только бомбежек, но не знакомства с девушками. И этим вечером ему хотелось познакомиться с какой-нибудь девушкой. Но проблема не в выборе девицы, поскольку здесь их в избытке на любой вкус. Что заботило его больше всего, так это выбрать подходящий момент, не в психологическом смысле, как вы могли подумать, но относительно возможности воздушной тревоги. Которая в любом случае «поставила бы его в невыгодное положение» из-за его бомбобоязни. Мы могли видеть, как Карл колеблется, увертывается, делает шаг вперед и два назад и вдруг очертя голову бросается вперед, словно собирается нырнуть в воду!
Затем мы с Паулем видим, как полуоткрытая дверь распахнулась, чтобы поглотить Карла и девушку и снова захлопнуться. И в следующий момент начинают выть сирены, предупреждая о тревоге, как раз когда дверь скрывает Карла от наших глаз. На нас с Паулем нападает неудержимый смех, когда мы видим, как бледное лицо Карла на мгновение выглядывает из-за внезапно распахнувшейся двери, чтобы снова быстро исчезнуть; его силуэт обвивают руки девушки, дверь захлопывается и запирается на ключ изнутри.
Гомерический хохот! Карла похитили! Мы ждем. Нам хочется знать, что будет дальше. Кроме того, нас так сотрясает смех, что мы не в состоянии сдвинуться с места. Мы хлопаем себя по бедрам, друг друга по спине, одновременно пытаясь побороть безудержный приступ смеха и возбуждения.
Десять минут спустя дверь внезапно распахивается настежь, словно от порыва урагана. Мы едва успеваем разглядеть Карла, который мчится прочь и моментально скрывается за поворотом, даже не заметив нас. Мы пытаемся догнать его, но напрасно. Он исчезает из нашего поля зрения в направлении реки. Мы, в свою очередь, добираемся до берега Рейна, вдоль которого не спеша движемся на север, в сторону Мюльхаймского моста. Мы поступаем так каждый раз, когда воздушная тревога застает нас врасплох вечером в городе. Всякий раз, когда осколки снарядов Flak, зенитной артиллерии, падают слишком плотно или слишком близко от нас, мы жмемся к деревьям. Когда опасность минует, садимся на скамейку у реки и любуемся отражением вспышек от орудийных залпов. Мне доставляет удовольствие говорить об этих особых моментах, когда мы могли радоваться в то военное время; война сначала казалась такой далекой, поскольку пока не касалась нас, и все же достаточно близкой, потому что мы, вопреки собственной воле, увязли в ней по самые уши.
Тот семимесячный период, что я провел в Кельне, вспоминается уже как необыкновенное время. Несмотря ни на что, я помню только хорошее. С нежностью вспоминаю романтику первых шагов – нас, юношей, ступавших по дорогам мира взрослых. Да, это они объявили войну, но это мы, кто в конечном итоге будет сражаться на ней и пройдет ее до конца, до самого последнего дня!
