Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942–1943 - фон Эрнстхаузен Адольф (первая книга .TXT) 📗
Румынский батальон в боевом порядке приближался к некоей деревне, о которой не было известно, находится ли она в наших руках или в руках противника. Немецкие части, расположенные в деревне, приняли румын, на головах у которых были меховые шапки, за русских и открыли огонь. Румыны поэтому сочли, что перед ними русские, и пошли в атаку. Лишь с большим запозданием и после значительных потерь каждой из сторон ошибка была установлена.
Немногие выжившие солдаты из туркестанских подразделений, которые так храбро сражались вместе с нами на водоразделе под Туапсе, заняли небольшую покинутую деревню, где они должны были пару дней отдохнуть. К этому мероприятию они подошли основательно и улеглись на ночь в опустевшие кровати, не выставив часовых. Когда наутро германский дозор зашел в подозрительно тихую деревню, то обнаружил всех туркестанцев лежащих в кроватях с перерезанным горлом. Ночью русские пробрались в деревню и устроили предателям кровавую месть.
Однажды румынский патруль привел на наш КП взятого ими в плен русского командира батальона, крупного, атлетически сложенного мужчину. На его круглом черепе торчком стояли коротко остриженные белокурые волосы, что еще больше усиливало впечатление облика каторжанина, которое вызывало его простое и грубое лицо. Все же этот человек явно был сильной личностью. Так как я случайно сел напротив висящего на стене зеркала, у меня появилась возможность сравнить фигуру стоящего в полный рост русского со своим отражением. В зеркале я видел изможденное, больное и небритое лицо и болтающийся на костлявых плечах полевой китель. Мне пришла в голову мысль, что если русский, со своей стороны, сравнивает нас, то для него, как и для меня, сидящий перед ним румынский полковник мог бы быть представителем того упаднического, идущего к своему закату мира, который следовало бы подчинить его собственному, полному жизненных сил народу. В то время как полковник, который также хорошо говорил и по-русски, в очень вежливой форме допрашивал его, русский достал из кармана табак и бумагу и скрутил самокрутку. Зажав ее в углу губ, он сунул руки в карманы брюк и отвечал на все вопросы только недовольным ворчаньем. Я попытался было сбить его с такого хамского тона, но потом последовал примеру полковника, который сделал вид, будто он ничего другого и не ждал от этого урожденного пролетария.
Этот полковник был примерно моих лет и относился еще к тому поколению румынских офицеров, которое по большей части получило свое военное образование в Германии еще до Первой мировой войны. Их симпатии также были на стороне Германии, хотя они впоследствии и сражались против нас. Вместо адъютанта при каждом румынском командире полка состоял немецкий штабной офицер. В нашем случае это был светло-русый жилистый ротмистр, которому как нельзя лучше соответствовало выражение «лихой» и который мне своим поведением и своим немецким выговором напоминал офицера k. и k. [30] армии. Несколько позднее мне стало известно, что его отец и был таковым. Ротмистр оказался уроженцем Трансильвании [31].
Тогда как с полковником, ротмистром и старшим врачом я мог бегло общаться на немецком языке, другие офицеры, разделявшие наше пристанище, немецким не владели. Это были два офицера-порученца и офицеры конной артиллерии. Все они оставляли хорошее впечатление своей манерой общения и поведения в обществе, поскольку принадлежали к офицерскому корпусу румынской королевской армии. По их поведению можно было понять, что в этот офицерский корпус отбиралась элита нации. Даже в русской грязи эти офицеры еще умудрялись сохранять особый стиль жизни. В то время как я, случалось, в своей среде порой хлебал немытой ложкой похлебку из полевого котелка, то теперь я ел вкуснейшие блюда на покрытом чистой скатертью столе из безупречно чистой посуды сверкающими столовыми приборами! Блюда, разумеется, подавал, как и в большинстве армий, но не в немецкой, особый офицерский официант. В военное время я воспринимал это едва ли не как извращение, но, будучи не в состоянии ничего изменить, мог только сидеть и с удовольствием поглощать замечательные блюда. Денщики сервировали приготовленные блюда с опытностью хорошо вышколенных служителей казино. Перед каждым офицером ставилась тарелка с уже сервированным кушаньем. Но если мой адъютант и я съедали предложенные нам порции без остатка, то у румынских офицеров уносили тарелки с ясно видимыми остатками еды. Наконец, я как-то поинтересовался причиной этого и узнал, что остатки предназначались для денщиков. Понятно, что нас, немцев, за несоблюдение этого удивительного обычая обслуга не очень-то жаловала.
Тон разговоров при общении в этом штабе можно было назвать образцовым. Каждый начальник обращался к своему подчиненному – будь то офицер или рядовой – дружественно и доброжелательно. Подчиненные при общении со своими начальниками являли собой пример дисциплины в разговоре и поведении. Ни разу я не заметил здесь малейшего нарушения дисциплины. Что все-таки резко отличало этот штаб от подобного немецкого, так это южный темперамент, который прорывался при каждом подходящем случае. Принимая во внимание всю серьезность положения, полковник отправлял многочисленные дозоры и разведывательные группы. Когда раздавался зуммер полевого телефона, он каждый раз неизменно сам подходил к аппарату и повторял полученное сообщение, сопровождая все это оживленными жестами. Если донесения были благоприятными, то все присутствующие при этом румыны начинали обмениваться громкими возгласами радости. Если известия были плохими, то ситуация напоминала мне реакцию, которую мне приходилось видеть во время похорон на Балканах – жалобы, стенания, едва ли не плач. Порой мне начинало казаться, что вокруг меня отнюдь не солдаты.
Одним особенно впечатляющим персонажем был толстый вахмистр, который заведовал всем внутренним хозяйством штаба, пожилой человек с круглым красным лицом и добродушным взглядом, большой любитель выпить. На груди у него красовался широкий набор орденских планок с наградами за обе мировые войны. Офицеры на полном серьезе говорили, что он был «героем». Однако я при всем желании никак не мог представить себе этого плотного, уютного шуцмана из былых времен в роли героя двух войн.
Насколько хороши были дни в румынском штабе, настолько ужасны были там ночи. В штабном помещении были двое нар без матрацев. Спать можно было только на голой панцирной сетке. На одних нарах спали полковник и ротмистр, другие должен был делить я со старшим врачом. Этот грузный человек устраивал два центнера своего веса всегда точно по центру, так что мне оставалось только ютиться на самом краешке спального места. Поэтому я выразил было желание лучше спать на полу. Но полковник не мог допустить подобного нарушения этикета: я был офицером штаба, и поэтому мне было положено спальное место на кровати. Поэтому я, как жертва этикета, должен был доблестно переносить все страдания еще и в этой роли. Впрочем, место для сна на полу я себе вряд ли нашел бы. Там спали офицеры и унтер-офицеры штаба и конной артиллерии. Денщики ухитрялись спать скрючившись под нарами. Мой адъютант с выключенными наушниками укладывался спать на столе.
Особенно мешала спать работа пункта телефонной связи, который располагался в соседней комнате. Для проверки исправности телефонных линий в германских частях применяли проверку связи один раз в четверть часа. Румыны же использовали другой метод. Дежурный телефонист непрерывно повторял в трубку одно и то же условное слово, пока не получал ответа. Если же он не получал ответа сразу, то знал, что линия связи повреждена. Лежа без сна в поту малярийного жара долгими бессонными ночами, я наизусть запомнил слова, повторяемые монотонным голосом, которые до сих пор иногда звучат в моих ушах: «Алло, алло, алло! Карачи ди карпац!» Что означают эти слова и правильно ли я их написал, я не знаю до сих пор.
Поскольку из-за сильных морозов окно на ночь оставалось закрытым, воздух в этой тесной комнате, в которой ночевали по крайней мере двадцать человек, не имевших возможности мыться неделями и питавшихся солдатскими галетами, был непереносим. Эти душные и вонючие ночи были и останутся моими самыми отвратительными воспоминаниями о военных буднях.
