Ликвидатор с Лубянки. Выполняя приказы Павла Судоплатова - Хохлов Николай Евгеньевич (чтение книг .TXT) 📗
Тем временем школа войны продолжала давать мне уроки.
Это были уже не статьи и не пропаганда врага, а встречи с живыми людьми, находившимися на советской стороне, воевавшими против фашистов, но образ которых не укладывался в мои привычные категории.
В партизанских отрядах под Минском я услышал о деревнях, где немецкую армию встречали хлебом-солью и цветами. Когда настоящее лицо фашистов стало явным, многие жители таких деревень ушли в лес партизанить.
Мне показывали этих людей, которые когда-то приветствовали немцев, и я знал, что они не были ни кулаками, ни агентами врага. Начальник контрразведки им не доверял, но рядовые партизаны, за исключением редкого подтрунивания, относились к ним как к равным. Воевали эти «подозрительные» не хуже других. Мне не удалось поговорить с ними. Контрразведчик заявил, что «нечего им голову мутить. Пусть пока воюют».
Зато мне удалось поговорить с крестьянином с хутора, когда-то бывшего пограничным между Польшей и Советским Союзом. Мы зашли в эту избу, потому что узнали, что хозяин ее был всю жизнь бедняком и партизанам помогал охотно. Рассказав ему последние новости с фронта, я начал было расспрашивать о том счастливом времени, когда в его деревню пришла советская власть. Он отвечал неохотно и путанно, потом вдруг замялся на секунду и спросил решительно:
– А что, неужели, когда наши вернутся, опять колхозы будут?
Я не ожидал от него ни такого вопроса, ни откровенной, искренней тревоги в голосе. Мои спутники не казались удивленными. Многие из них были партизанами из Восточной Белоруссии и тоже крестьянами. Один, помоложе, кашлянул значительно и пробормотал:
– А кто его знает… Нас не спросят…
У меня осталось ощущение, что, если бы меня и остальных «москвичей» в комнате не было, обмен мнениями зашел бы значительно дальше.
Вечером на остановке в лесу перед форсированием шоссе я присмотрелся внимательнее к бойцам, собравшимся у костра. Мне все еще верилось, что нас, разведчиков, прилетевших из Москвы, и местных партизан связывает боевая дружба людей, воюющих за одно и то же. Но когда я завел разговор о встрече со «странным поляком», свободной беседы не получилось. Я не мог отделаться от чувства, что симпатии моих партизанских товарищей были на стороне озабоченного крестьянина из пограничной деревушки.
– Ну, что ж… Ясно, человек волнуется… – сказал один из них негромко.
А другой добавил откуда-то из темного угла:
– А что? Зря воюем, что ли? По-старому, вроде, не должно больше быть. Времена теперь не те…
Дело не пошло дальше отрывочных фраз, процеженных сквозь зубы, полунамеков, брошенных безличным голосом, туманных комментариев, сказанных с оглядкой.
Моя интуиция подсказывала вывод, который эти люди не решались произнести вслух. Фанатическими защитниками советской власти они не были. Более того, у них явно имелись какие-то счеты с властью и тайная надежда, что «по-старому больше не будет».
А ведь этих людей нельзя было назвать врагами народа. Они были самим народом, плотью от плоти его.
Я подумал в тот момент, что, будь я на фронте где-нибудь в землянке обычным солдатом среди обычных солдат, разговор был бы иным: прямым и беспощадным. Странно, откуда явилась такая мысль, но она пришла.
Здесь же, в тылу врага, будучи разведчиком из Москвы, я не только не мог ожидать откровенности от бойцов, но и далее со своими близкими друзьями не решался поговорить о таких вещах по душам.
Но все равно – во впечатлениях недостатка не было.
Мелочь за мелочью, встреча за встречей все больше и больше знакомили меня с действительными настроениями народа.
Особенно запомнился мне эпизод с проводником в районе «белых пятен» партизанского движения.
Мы понимали уже, что местное население этих районов поддерживать советскую власть не собирается. Но мы еще не знали границ его решимости.
Предстояло перейти крупную железнодорожную магистраль. Она сильно охранялась. В одной из хат на окраине деревни, соседней с «железкой», мы попросили хозяина провести нас в обход железнодорожных разъездов. Он отказался, сказав, что плохо знает дорогу.
Командир нашего отряда оглядел внимательно избу.
За холщовой занавеской жена хозяина укачивала ребенка. С печки свешивались две детские головы, с любопытством рассматривавшие нас.
Командир хлопнул ладонью по столу:
– Поведешь! У нас выхода нет. Ходить по хатам мы не можем. А выведешь не туда, куда надо – погибнешь вместе с нами. Или сами расстреляем.
Крестьянин молча снял шапку с гвоздя и повел нас болотными тропами. По пути ему еще раз напомнили шепотом, что если предаст – расстреляем. Он кивнул головой и ничего не ответил.
К рассвету проводник вывел нас к железной дороге. До насыпи было метров пятьдесят вырубленного леса. Когда мы дошли до середины вырубки, раздалась пулеметная дробь. Прямо перед нами был разъезд и вокруг него – огневые точки немцев.
Проводник стоял, сжав в руках шапку, и смотрел, не мигая, на нашего командира.
– Ты что наделал, сволочь!? – закричал тот.
– Советским помогать не буду, – тихо ответил крестьянин.
Снова прострочил пулемет. Мы лежали между пнями и корягами, заняв оборону. Только проводник стоял во весь рост с непокрытой головой и ждал.
– Чего стоишь? Пошел к… Слышишь?! – рявкнул на него командир. Крестьянин очнулся, кинулся обратно в лес и через секунду исчез.
Бросив наших лошадей, открыв ответный огонь по немцам, мы начали обходить разъезд уже при дневном свете. Переправиться нам удалось, хотя и с потерями. Обсуждать поступок проводника никому не хотелось. В том числе и мне. Я давно был знаком с образом Ивана Сусанина, но никогда не мог предположить, что, защищая советское государство, увижу такого человека своим врагом.
Потом мы пошли по земле, где советской власти никогда не было. Ей полагалось быть населенной теми самыми угнетенными и обездоленными, ради которых строилась крепость мировой революции.
Но на встречи с угнетенными и обездоленными нам не везло.
Дом, в который мы зашли для разведки пути, стоял на отлете. Он ничем не отличался от таких же домов, вытянувшихся в длинную цепочку вдоль проселочной дороги.
Нас никто не встретил. Жители дома бежали через огороды, завидев приближающуюся группу партизан.
Хозяйство выглядело зажиточным и налаженным, хотя и не богатым, судя по сараю, где было стойло только для одной коровы и одной лошади.
Войдя в дом, мы поразились изобилию мелочей, не привычных для нашего советского глаза. Кружевные занавески на окнах, коврики на вощеном полу, гнутые стулья, разноцветная и блестящая утварь на кухонных полках и даже горка фарфоровой посуды в застекленном шкафу.
Внезапно один из бойцов шагнул вперед и со всего размаха ударил прикладом по дверкам шкафа. Стекло и осколки фарфора полетели во все стороны.
– Ты что – спятил?! – вырвал у него кто-то винтовку.
Боец опомнился и посмотрел на нас растерянными глазами.
– Ведь как живут, черти… – проговорил он, как бы оправдываясь.
Возможно, именно тогда в душе этого бойца, так же, как и в моей, вместе с фарфоровой посудой надтреснула вера, навязанная нам, что в западных странах весь народ живет в нищете и грязи.
Многого из «заграницы» я увидеть не успел. С полпути мне пришлось вернуться в Москву. Но миллионы моих соотечественников пошли дальше, вглубь «буржуазных стран», чтобы сделать окончательное сравнение между жизнью на Западе и жизнью в советском государстве. Я опять отстал на какое-то время от бурного духовного роста моих сверстников.
В Москве осенью 1944 года под влиянием радостной шумихи возвращения домой противоречивые впечатления партизанских походов подзабылись. Встречи с родными и друзьями; торжественный вызов в Кремль, где Шверник вручил Карлу и мне золотые звезды ордена Отечественной войны; серебряная медаль – «Партизану», пришпиленная к лацкану моего пиджака Судоплатовым; наконец, счастливое чувство, что самое трудное позади и дело идет к победе – все это помогло мне восстановить прежнее равновесие и выбросить «неразрешимые вопросы» из головы. Но ненадолго.
