Лихолетье: последние операции советской разведки - Леонов Николай Сергеевич (список книг txt) 📗
Не прошло и двух месяцев после возвращения Микояна из Мексики, как меня снова затребовали в Кремль. Наступил, правда, уже 1960 год, за окном трещали крещенские морозы, а в совминовских покоях хозяйничали мягкая ковровая теплота, благоуханное порхание чинных секретарш, сейфовая загадочность и угрюмость везде торчавших охранников и караульщиков. Меня провели в кабинет А. И. Микояна, которому в ту пору шел 65-й год. Это был невысокий угловатый человек, довольно сухой в общении, говоривший по-русски с плохой дикцией. Но я уже знал его после поездки в Мексику. Он был на редкость целеустремлен, при этом хитер и изворотлив, как истинный представитель Востока. За плечами имел сложнейший жизненный путь, умудрился благополучно обойти все головоломные и смертельно опасные повороты в течение 1917–1959 годов. Это о нем потом будет сочинен каламбур: «От Ильича до Ильича – без инфаркта и паралича». И в самом деле, от Ленина до Брежнева никому, кроме Микояна, не удалось пройти дистанцию, не потеряв головы и с минимальным числом штрафных очков.
Его очень тяготили воспоминания о сталинском периоде нашей истории, о его роли в тех событиях. Даже перед нами, своими временными помощниками, он старался обелить, елико возможно, себя, подретушировав свою биографию. Он рассказывал, что, когда его назначили в 1938 году наркомом внешней торговли, он обратился к Сталину и попросил создать компетентную комиссию, чтобы разобраться с кадрами и оставить только тех, кто не вызывал никакого сомнения. «Товарищ Сталин, я хочу, чтобы после моего прихода на пост наркома прекратились аресты сотрудников и были сняты все подозрения относительно самого наркомата». Сталин обещал и свое слово сдержал. Слушая это, мы удовлетворенно кивали, давая понять, что одобряем задним числом такую человечность и справедливость.
Поощряемый нашим вниманием, он вспоминал, что когда в Ленинграде возникло известное дело об очередной антипартийной группе и под расстрел пошел бывший руководитель ленинградской партийной организации Кузнецов, то он со страхом сообразил, что его собственный сын Серго, в ту пору студент третьего курса МГИМО, был помолвлен с дочерью казненного Кузнецова, студенткой того же института. Вновь пришлось идти «по личному вопросу» на поклон к Сталину. Микоян жмурил глаза, всматриваясь в тьму ушедших годов, наверное, ему виделся Коба. Он говорил, почти обращаясь к нему: «Товарищ Сталин, обращаюсь к вам как кавказец к кавказцу. Все мы знаем, что произошло в Ленинграде. Кузнецов понес заслуженное наказание. Но что делать, если мой сын и его дочь были задолго до того помолвлены, любят друг друга. Прошу вас, дайте согласие на их брак, помогите сохранить традиции и обычаи предков». И Сталин милостиво разрешил Серго Микояну жениться на дочери «предателя партии».
И уж совсем разойдясь, Микоян вспоминал про политбюровские мальчишники на ближней кунцевской даче, где в последние годы почти безвыездно жил Сталин. «Число членов политбюро всегда было нечетным, – рассказывал Анастас Иванович, – а обедать садились за прямоугольным столом, придвинутым к стеклянной двери, выходившей на балкон, в комнате второго этажа. Оставался свободным один торец стола. Сидевший за ним смотрел прямо в балконную дверь. На этом месте всегда сидел самый нелюбимый член политбюро, судьба которого висела на волоске. Сталин, боявшийся покушения, полагал, что если что-то и произойдет, то первой жертвой станет тот, кто сидит прямо напротив окна. По мере изменения своего расположения к людям он менял их места за обеденным столом, но все последние месяцы жизни Сталина роковое место занимал Микоян.
Таких рассказов было много, но их тональность не менялась: важно было сформировать у нас мнение о нем как об оппоненте Сталина. Надо сказать, что частично он своей цели добился, и лишь когда мне попались на глаза документы о массовых репрессиях, в том числе решение политбюро ЦК ВКП(б) о расстреле польских военнопленных офицеров, заверенные микояновским «за» с собственноручной подписью, тогда все встало на свои места. «Политика – грязное ремесло», – говорил А. М. Горький.
Впоследствии, когда мне (опять-таки в качестве переводчика) приходилось слышать Никиту Хрущева, я узнал, что сам Никита хотя и держал Микояна в политбюро и правительственной верхушке, но до конца никогда не доверял ему. Припомнился его рассказ о том, что Хрущев взял лично на себя обработку Микояна накануне решительного заседания политбюро, где планировался арест Л. Берии. Он даже сам заехал за ним на дачу, чтобы довезти его в своей машине и не дать возможности увильнуть. В ходе самого заседания Микоян сидел рядышком с Хрущевым и лишь самым последним выдавил из себя слова, свидетельствовавшие о том, что он присоединяется к большинству, потребовавшему ареста Берии…
Я вошел в кабинет А. И. Микояна, пожал протянутую сухую руку и сел за приставной столик, приготовившись выслушать задание. Он начал речь издалека:
– Правду ли говорят, что вы знакомы с братьями Кастро?
– Конечно, знаком. С Раулем – с 1953 года, до штурма казарм Монкады, а Фиделя встречал в Мексике в 1956 году, незадолго до отплытия экспедиции на яхте «Гранма».
– Да, да… – выигрывая время для формулировки неприятного вопроса, протянул Микоян. – А чем вы можете доказать, что вы с ними знакомы?
Тут мне пришлось рассказать о том, как я впервые был направлен в командировку в Мексику весной 1953 года и как познакомился с Раулем Кастро. Естественно, я упомянул о сохранившихся у меня фотографиях как документальных свидетельствах моего знакомства с Раулем. По просьбе Микояна я принес дорогие памятные мне негативы. Из них было велено изготовить фотоальбом. Микоян сказал, что принято решение политбюро, в соответствии с которым ему надлежало выехать в ближайшие дни в Гавану, где он должен был открыть ту самую выставку, которую он уже открывал в Мексике. Выставка, разумеется, была предлогом. Главное заключалось в том, чтобы установить контакты с новым кубинским руководством, с лидером революции Фиделем Кастро и принципиально определить характер и пути налаживания советско-кубинских отношений, разорванных диктатором Ф. Батистой в 1952 году. Микоян предложил мне сопровождать его в качестве переводчика. Он не скрывал, что рассчитывал на мои знания о Кубе, о революции, на мои дружеские связи с руководителями Кубы, полагая, что они помогут создать доверительную обстановку в ходе предстоявших контактов и переговоров. На такое дело меня долго уговаривать не надо было, я согласился сразу же. Моя лингвистическая неуверенность после визита в Мексику испарилась. Мне там даже подарили полное собрание сочинений никарагуанского поэта Рубена Дарио с надписью «Электронному переводчику… и т. д.» К тому же я был не один, летел напарник – сотрудник МИД Альберт Матвеев.
В деловой подготовке поездки я участия почти не принимал, помог только купить в комиссионных магазинах кое-какие подарки. Вся делегация состояла из одного Микояна, на помощь которому на всякий случай из Мексики был вызван советский посол в этой стране В. И. Базыкин. Всю долгую дорогу через Исландию и Канаду Микоян читал двухтомник Э. Хемингуэя, явно пополняя литературную эрудицию в надежде встретиться с великим писателем, проживавшим на Кубе. Наконец наш Ил-18 стал снижаться над Гаваной. Мы прилипли к иллюминаторам. Нас ждала встреча с революцией.
Блажен тот, кому довелось увидеть в своей жизни звездный час народа, который победил тирана и без меры пил хмель свободы и счастья. Все в этом народе сияло радостью, доброжелательностью, и в то же время он отличался строгим достоинством. Хотя бороды можно было носить только участникам боев в горах Сьерра-Маэстра, любой уважающий себя мужчина старался обзавестись если не бородой, то хотя бы бороденкой. Имеющееся оружие свидетельствовало о принадлежности к особой касте – дарителей свободы. Девушки в ладных оливковых костюмах выглядели куда привлекательнее, чем в традиционной одежде. И все кругом пело, смеялось, покачивало бедрами, похлопывало по плечам. Казалось, в любой точке столицы и страны в любое время суток можно было слышать волнующие звуки «Марша 26 июля», он гремел повсюду. Хотя внешне не соблюдалось никакого порядка, во всем тем не менее был какой-то строго детерминированный смысл. Беспорядка не было – это уж точно.
