История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович (онлайн книга без TXT) 📗
места принадлежат к самым лучшим – суровая финская природа
всегда была особенно мила Баратынскому. И необыкновенно
привлекателен тонкий психологический портрет героини – чисто
психологически без сомнения стоящий выше всего, что до него было
создано в русской литературе.
Вторая повесть в стихах Бал (1828) – романтичнее. Это история
самоубийства роковой и романтичной светской львицы, брошенной
любовником – ради кого? «Жеманная девчонка, со сладкой глупостью
в глазах, в кудрях мохнатых, как болонка, с улыбкой сонной на
устах» – излюбленный романтиками контраст темной и белокурой
красоты. Обстановка поэмы реалистична, но поползновения на юмор
неудачны. Баратынскому явно недоставало той естественной
непринужденности, без которой юмор так трудно выносить. Третья и
самая длинная повесть в стихах – Цыганка (1831). И стиль, и сюжет
напоминают Бал: только смуглая леди здесь цыганка, и вместо того
чтобы покончить с собой, она нечаянно убивает неверного
любовника, думая, что подает ему любовный напиток.
Лирическая поэзия Баратынского тоже распадается на две части,
почти равные по объему, но неравные по достоинству. В ранних
своих стихах он самый блистательный и характерный поэт двадцатых
годов. Они принадлежат к арзамасской поэтической школе. Главные
влияния, которые можно там разглядеть, – это молодой Пушкин,
французские поэты конца XVIII века (Парни, Мильвуа) и Батюшков.
С поздним периодом эти стихи сближает их предельно ясная и сухая
атмосфера – более сухая и ясная, чем где бы то ни было в русской
поэзии – и холодный металлический блеск и звучание стиха.
В английской поэзии подобный эффект можно встретить только у
Попа. Это легкие летучие пьесы в анакреонтической и горацианской
манере, некоторые из них – безусловные шедевры этого жанра;
любовные элегии, где нежное, но не индивидуализированное чувство
скрыто в оболочке блестящего остроумия; послания к друзьям, где
остроумия еще больше; элегии-размышления в стиле, напоминающем
(отдаленно) Грея. Из всех этих ранних стихотворений самое длинное
и, вероятно, самое лучшее – Пиры, где эпикурейское восхваление
радостей застолья мягко перемешивается с задумчивой меланхолией.
Эта меланхолическая основа постепенно нашла для себя более
оригинальные формы выражения и под конец преобразилась в
философский пессимизм зрелого Баратынского.
Творчество зрелого Баратынского (включающее все его стихи,
написанные после 1829 г.) показывает, что Баратынский – поэт
мысли, быть может, из всех поэтов «глупого девятнадцатого века»
единственный, сумевший сделать из мыслей материал для поэзии.
Это отчуждало его от молодых современников, да и от их потомков
во второй половине столетия, для которых поэзия и чувство были
едины. Поэзия Баратынского была как бы мостом между остроумием
поэтов XVIII века и метафизическими устремлениями поэтов ХХ (в
терминах английской поэзии «от Попа к Т. С. Элиоту»).
Подобнотому, как он блистал умом в легких стихах начала своей
поэтической деятельности, так и поздняя его поэзия дышит умом, но
в другом, высшем смысле, умом, который, может быть, Поп и Донн
назвали бы другим словом, но который непременно был бы включен в
любое определение поэтического ума, достаточно широкое, чтобы
включить и Попа, и Донна. Поэзия Баратынского интеллектуальна по
содержанию, но это интеллектуальное содержание поэтически
переработано и действительно превращено в поэзию. Стиль его
классичен. Он всегда оставался в основе своей
восемнадцативековым, значительно более, чем Пушкин. Но стараясь
придать своей мысли наиболее сжатое и концентрированное
выражение, он иной раз становится темен – просто от силы сжатия.
Особенно это сказалось в его поздних творениях: он любил доводить
очищение от неглавного до предела, и перескакивал звенья своего
хода мысли, как и звенья своей поэтической фразы. У него не было
той божественной моцартианской легкости, которая производит
впечатление (ложное), что Пушкин писал без всякого труда, – труд
Баратынского всегда ясно виден читателю; от этого стих
Баратынского кажется хрупким – прямая противоположность
эластичности пушкинского стиха. Но для настоящего любителя
поэзии в этом и заключается особое очарование Баратынского,
потому что он, читатель, постоянно присутствует при трудной, но
всегда полной победе мастера над сопротивляющимся материалом.
Помимо всего прочего, Баратынский принадлежит к немногим
русским поэтам – мастерам стихотворных сложных предложений, с
подчиненными придаточными и скобками.
Баратынский был классиком по манере, но по мировоззрению он
был если не романтик, то, во всяком случае, полуромантик. Это был
мыслитель, ставший жертвой ума, жертвой аналитического знания.
Он мечтал о слиянии с природой, о первобытной непосредственности
духовной жизни. Он видел постоянный, неумолимый уход
человечества от природы. Устремленность в более органичное и
естественное прошлое – один из главных мотивов его поэзии.
Символом этого был у него растущий разлад между сыном природы –
поэтом – и человеческим стадом, которое с каждым поколением все
более погружается в промышленные интересы. И потому растет
изоляция поэта в современном мире, где он лишен народного отзыва,
которым встречали его высокие вдохновения «на стогнах греческих
недавних городов». Единственный ответ современного мира
современному поэту – его собственные рифмы ( Рифма, 1841). И поэт
оставляет поэзию и ищет отклика у природы, сажая деревья ( На
посев леса, 1843). Будущее индустриализированного и
механизированного человечества станет блестящим и славным в
близком будущем, но общее довольство и покой будут куплены ценою
утраты всех высших ценностей поэзии ( Последний поэт). И после
эпохи интеллектуальной утонченности человечество неизбежно
утратит свои жизненные соки и умрет от полового бессилия. После
этого земля будет восстановлена в своем первобытном величии
( Последняя смерть, 1827). Эта философия, соединяясь с его
меланхолическим темпераментом, создала стихи необычайной
величественности, с которыми ничто в пессимистической поэзии не
может выдержать сравнения, кроме Леопарди. Такова величественная
ода к унынию ( 0сень, 1838). 3десь, как и в других стихах (например,
в знаменитом стих. Смерть, 1833), Баратынский блистательно, в
высокой классической манере риторичен, хотя и с отчетливой личной
интонацией. Но он всегда мыслитель, и сила ума и воображения в
этих высоких одах не позволяют им стать банальными общими
местами. В других стихах он демонстрирует почти спинозовскую
силу рассуждения, как, например, в стихотворении На смерть Гете
(1832), построенном как силлогизм, но с таким богатством поэзии,
что даже девятнадцатый векне мог пройти мимо него и включил его
во все антологии. Поскольку поэзия Баратынского в Англии
совершенно неизвестна и поскольку, будучи мыслителем, он не так
безнадежно не поддается переводу, я рискну дать в прозаическом
переводе три его стихотворения последних лет. Все они взяты из его
последнего сборника Сумерки.
* * *
На что вы, дни! Юдольный мир явленья
Свои не изменит!
Все ведомы, и только повторенья
Грядущее сулит.
Недаром ты металась и кипела
Развитием спеша,
Свой подвиг ты свершила раньше тела,
Безумная душа!
И тесный круг подлунных впечатлений
