Поэзия и проза Древнего Востока - Сборник Сборник (читать онлайн полную книгу TXT) 📗

Так, небесная троица в древнеиранских «Гатах» («Авеста») окружена сонмом добрых духов (ахуры), которые являются по законам древнего мышления одновременно и деятелем, и самим действием. Они – духи стихий (земли, воды), они же воплощение их благотворного действия («благодетельная преданность», «здоровье»). Так, в гимне, посвященном Ардвисуре Анахите, она появляется то божеством воды и плодородия, а то отождествляется (не сравнивается, а именно отождествляется) непосредственно с водой и «стекает» с вершины на орошаемую землю; или просто рисуется как живая, прелестная женщина во плоти. Подобные переходы и перевоплощения происходят мгновенно. Особенно ярко описываются подобные перевоплощения в «Ведах».

Из культа природы рождались мифы, которые постепенно вырастали в стройные картины мира. Древневосточные литературы донесли до нас разнообразные системы мифов.

«Всякая мифология, – писал К. Маркс, – преодолевает, подчиняет и формирует силы природы в воображении и при помощи воображения». В центре мифа находится весьма высокая абстракция – божество. На божество переносятся многие из ранних представлений. Если они – тотемистического характера, то божество зооморфно, звероподобно, если на божество переносятся представления о природе, оно предстает в облике явлений природы: солнце, вода, ветер, земля, звезды п т. д.

В формах мифологического сознания происходит также рост самосознания общественного человека, опирающийся на совершенствование производственной практики. Это отразилось прежде всего в самой мифологии, в таком отрыве от тотемистических представлений, когда звериное начало стало восприниматься как злое, отрицательное (драконы, змии и другие чудища), а человеческое начало – как доброе, положительное. Отсюда следовало и антропоморфирование, очеловечивание добрых божеств и зарождение мифов о борьбе доброго божества со злым, о превосходстве доброго божества, которое становится покровителем родного племени. Тогда начинают создаваться и мифы о людях или, во всяком случае, человекоподобных существах, иногда и полубогах, оформившиеся в сказания о «культурных героях» – «титанах» (первочеловеке, первовожде и т. п.), дарующих людям блага культуры (то есть научающих их обрабатывать, культивировать природу), о побеждающих змиев богоборцах, одолевающих или пытающихся одолеть злых богов. Таким образом зарождается самосознание общественного человека, разорвавшего пуповину, привязывавшую его к праотцу – звериному тотему, человека, выделившегося из первоначального человеческого стада, орды, человека сильного и действующего. Все более и более предметом устного творчества, объектом художественного слова становится человек, но человек не обычный, а выдающийся, герой, богатырь.

Возникает богатырский эпос, он складывается еще в догосударственную эпоху, и его ведущей идеей становится борьба «сверхчоловека»-богатыря со стихиями, со злыми божествами (мотив богоборчества), а также и с врагами родного племени, родной «земли».

Подобно тому как в мифологии поэтически выражался опыт общественного человека по осмыслению природы, в богатырском эпосе художественно обобщались исторические судьбы человеческих коллективов, родов, племен и союзов племен. С этим связаны историзация изображения, его связь с реальной историей, а также насыщение бытовыми реалиями, отмечаемые исследователями, особенно – в древнекитайской литературе.

Поскольку общественное сознание материализуется в языке, то естественно, что с языком не могут не происходить превращения не менее существенные, чем с ранними представлениями. И здесь также осуществляется закономерность развития от синкретизма к дифференцированности.

Уже в самых архаических текстах, воспроизводящих не повседневную, обыденную речь, а речь функциональную,– трудовой или иной обрядовой песни, повествования, обращения «старшего» лица, – бросается в глаза, что принцип членимости речи на естественные смысловые отрезки по синтаксическим нормам дополняется или заменяется нарочитым, искусственным членением. Это и воссоздает уже не обыденную речь, а «красноречие». Более или менее дробное членение на смысловые отрезки или словосочетания не совпадает полностью с синтаксическим членением обычной речи и придает ей большую выразительность. Это – тип речи, который приближается к нынешнему пониманию «художественной прозы». Еще более дробное, искусственное членение на краткие, экспрессивные словосочетания воссоздает тип речи, который приближается к нынешнему пониманию «стихотворения».

Важнейшими элементами древневосточного красноречия, которые обуславливают его искусственное членение уже не только количественно, но и качественно, являются повторы разного рода, вплоть до однородно и постоянно повторяющегося рифменного созвучия, аллитераций, ассонансов и т. п., уже не говоря о рефренах и, особенно, о разного вида параллелизмах.

Поясним примерами из древнекитайской литературы. Вначале – отрывок из книги «Мэн-цзы», философско-дидактического произведения, автор которого жил во второй половине IV – первой половине III в. до н. э.

Вот Мэн-цзы обращается к правителю царства Ци: «Представьте себе, государь, что один из ваших сановников отправился путешествовать в страну Чу, поручив жену и детей заботам своего друга, когда же вернулся, обнаружил, что его друг морил их голодом и холодом. Как он должен был бы поступить с ним?» – «Прекратить с ним дружбу!» – ответил царь. Мэн-цзы продолжал: «А когда судья не умеет руководить своими подчиненными, как быть с ним?» – «Отставить его!» – сказал царь. «А когда вся страна никак не управляется, как нужно? Как быть с этим?» – продолжал Мэн-цзы. Царь посмотрел направо и налево и повел разговор о другом!».

Здесь мы видим плавное, естественное синтаксическое членение речи.

Более дробное и искусственное членение речи типа художественной прозы употреблено автором «Мэн-цзы» для рассказа о яркой личности некоего Бэйгун Ю: «Он исполнен мужества, //не сгибается ни перед кем,// не опускает глаза ни перед кем...// Для него все одинаковы:// простой человек в своей хижине,// государь с 10 000 боевых колесниц».

Заметим кстати, что если в первом отрывке параллелизмы сообщали внутреннюю энергию плавному развертыванию мысли, то во втором – энергией дышит каждый смысловой отрезок.

А вот отрывок из книги «Дао дэ цзин» (или «Лао-цзы», по имени ее автора, жившего в IV в. до н. э.), в котором выдержано еще более дробное и мерное членение – стихотворного типа:

Тот, кто знает,– тот безмолвен.

Кто безмолвен – тот не знает.

Он подавляет чувства.

Он закрывает ворота.

Он надломил острия.

Он распустил узлы.

Он умерил блеск.

Он превратил все в прах.

Это и есть торжество Мрака.

Нельзя его обрести и сделать своим.

Нельзя его обрести и сделать чужим.

Нельзя его обрести – обратить на пользу.

Нельзя его обрести – обратить во вред.

Нельзя его обрести и его почитать.

Нельзя его обрести и его презирать.

Вся Поднебесная его почитает.

(Переводы Н. И. Конрада)

Мы видим здесь и прием единоначалия, и повторы, и параллелизмы, и, главное, ритмометр.

Здесь мы вплотную подходим к самой сути проблемы искусства слова, его образности.

Гениальная догадка древних о решающем значении подражания природе в зарождении искусства, первоначально наиболее глубоко и ярко высказанная Аристотелем, нашла подтверждение в наблюдениях и исследованиях современной науки.

В начатках словесного искусства тоже сказалось значение подражания природе.

Но на более высоких ступенях искусства слова, красноречия, природное подражательное начало все более осложняется и обогащается началом человеческим.

Из обыкновенной речи выделяются ранние художественные образы.

Для первобытного мышления свойственно прямое отождествление, например, объекта с его «прародителем». Поэтому, например, древневосточное выражение типа «девушка-серна» понималось когда-то не как сравнение, а как прямое отождествление: «девушка = серна» – как выражение слитного, синкретического восприятия. Когда же от этого представления отделяется восприятие, в данном случае, человека как отдельного объекта наблюдения, то и возникает некая особая двучленность «образа», в котором один объект – человеческий, «девушка», уже не сливается, а лишь уподобляется другому – нечеловеческому, а животному объекту, «серне», сравнивается с ним. Это и есть зарождение раннего художественного образа, образа-сравнения. Формируется все усложняющаяся система образов: наглядного описания, красочного изображения, олицетворения, уподобления, иносказания. Создается основа всей совокупности художественных изобразительных средств – эпитетов и метафор, всевозможных тропов и фигур. В основе образных средств, этой самой сути художественности («красноречия»), лежит полярная двучленность особого рода, когда один полюс относится к человеку, к естественной и обычной человеческой особи, или к человеческому ощущению, восприятию, чувству, а сочетающийся с ним второй полюс относится либо к сфере не-человеческой (предметы и явления живой и мертвой природы), либо к чему-то не вполне обычному или вовсе необычному для человека (например, к необычной, допустим, форме словоупотребления).