Новеллы - Лагерлеф Сельма Оттилия Ловиса (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации txt) 📗
Тогда он возблагодарил в душе великую, благодетельную природу и решил взять девушку в жены, а не в невольницы. Рассудив, что, сделавшись христианкой и приняв человеческие обычаи, она потом будет стыдиться своей нынешней наготы, он взял медвежью шкуру, которую нес за спиной, развернул и набросил на девушку косматый покров из бурого поседелого меха старого медведя.
Едва он это сделал, как в скале у него за спиной раздался хохот, от которого содрогнулась земля. Но в этом хохоте не слышалось глумливой насмешки; казалось, будто кто-то, притаившийся в скале, напряженно ждал, сдерживая мучительную тревогу, и вот, когда все наконец благополучно разрешилось, его облегчение нашло себе выход в неудержимом хохоте. Тут прекратилась и страшная тишина, и мучительный зной. По траве пробежал прохладный ветерок, и загудели певучие сосны. Счастливый охотник понял, что весь лес следил за ним, затаив дыхание, ожидая, как поведет себя человек с прекрасной дочерью диких гор.
Белый уж сполз со своего возвышения и нырнул в густую траву. Но девушка, погруженная в очарованный сон, даже не шелохнулась и по-прежнему крепко спала. Тогда Реор завернул ее в косматую медвежью шкуру по самую шею, оставив открытой только головку. Хотя девушка несомненно была дочерью великана, живущего в скале, но уродилась маленькой и хрупкой, и мускулистый стрелок легко поднял ее и понес на руках из леса.
Через некоторое время он почувствовал, что кто-то старается сдернуть с его головы широкополую шляпу. Он поднял глаза и увидел, что дочь великана проснулась. Она спокойно сидела у него на руках, но ей захотелось получше рассмотреть того, кто ее нес. Реор не стал ей мешать. Он только ускорил шаг, но не сказал ни слова.
Потом она, как видно, поняла, что солнце напечет ему непокрытую голову. Тогда она стала держать над ним шляпу вместо зонтика, но не надевала ее, чтобы все время видеть его лицо. И Реор почувствовал, что ему не надо ни о чем спрашивать и ничего говорить. Он молча нее ее домой, в материнскую хижину. Но все его существо переполнилось несказанным блаженством, и, ступив на родной порог, он увидел, как под основание дома заполз белый уж, хранитель семейного очага.
МИР НА ЗЕМЛЕ…
Дело было на старинном крестьянском дворе, и был тогда сочельник, с хмурым небом, которое обещало снегопад, и пронизывающим северным ветром. И было это уже под вечер, когда все спешат поскорей окончить работу, чтобы пойти и попариться в баньке. Баня уже топилась, да так жарко, что из трубы вырывался огонь, и на заснеженные крыши служебных пристроек снопами сыпались разносимые ветром искры и хлопья черной сажи.
Когда труба над баней начинала извергать языки пламени и зарево огненным столпом вставало над старым хутором, люди, увидев этот знак, понимали, что до Рождества осталось совсем немного. Девчонка, которая с тряпкой ползала по крыльцу, принялась напевать песенку, хотя вода у нее в лоханке на глазах покрывалась ледяной коркой. Двое парней, которые под навесом кололи дрова, начали раскалывать в один присест по два полена и так весело размахивали топорами, словно работа была для них игрой.
Из клети вышла старушка с целой стопой круглых караваев сусляного хлеба. Она медленно прошла через двор к большому красному дому, где жила семья, осторожно вступила в горницу и сложила хлебы на скамью. Затем она постелила на стол скатерть и уложила хлебы горками — снизу большой каравай, сверху другой, поменьше. Старушка была некрасивая женщина примечательной наружности: волосы у нее были с рыжиной; тяжелые, сонно опущенные веки; рот и подбородок отличались напряженно-жесткой складкой, как будто у нее были коротки жилы на шее. Но дело было в сочельник, и все существо старой женщины дышало таким радостным умиротворением, что ее некрасивость стала совсем незаметна.
И все же был на хуторе человек, который не чувствовал радости. Это была девушка, которую заставили вязать для бани березовые веники. Она сидела на виду возле кухонной печи, на полу был навален большой ворох березовых веток, а вицы, чтобы связать готовый пучок, не было. Через низкие продолговатые окна в комнату падали отблески зарева, стоявшего над банной трубой; его свет плясал на полу и золотил березовые ветки. Чем сильней разгоралось пламя, тем тошней становилось у девушки на душе. Она знала, что веники развалятся от первого прикосновения, и после такого сраму ходить ей посмешищем по крайней мере до следующего Рождества, когда над баней опять заполыхает яркое пламя.
И вот посреди ее горестных размышлений дверь отворилась и вошел человек, которого она как раз больше всех и боялась. Это был сам хозяин — Ингмар Ингмарссон. Как видно, он только что наведался в баню посмотреть, хорошо ли там печь натопили, а теперь и сюда заглянул, проверить, хороши ли будут веники. Ингмар Ингмарссон — старый дед; вот он и любит, чтобы все было по старинке. Поэтому с тех пор, как люди забросили париться в бане и хлестать себя вениками, он тем более следит, чтобы у него на хуторе не забывали этого обычая и чтобы все делалось правильно, как встарь.
Одет был Ингмар Ингмарссон в старый овчинный тулуп и кожаные штаны, на ногах — грубые башмаки. Сейчас он был грязен и небрит и вошел так тихо и незаметно, что его по всему можно было принять за нищего. Чертами лица и некрасивостью он был похож на жену — впрочем, между ними и было родство, — а девчонка, сколько себя помнила, всегда привыкла относиться с почтительным трепетом к людям с такой наружностью. Принадлежность к роду Ингмарссонов значила очень много; их род с незапамятных времен почитался за самый знатный во всей округе, а уж быть самим Ингмаром Ингмарссоном означало стоять на такой вершине почета, выше которой не может достичь ни один человек, — это значило быть самым богатым, самым умным и самым могущественным человеком во всем приходе.
Ингмар Ингмарссон подошел к девушке, нагнулся за готовым веником, поднял его и взмахнул в воздухе. Ветки так и полетели в разные стороны, одна шлепнулась на рождественский стол, другая на кровать с балдахином.
— Эге! — засмеялся дед Ингмар. — Что же это ты, девка? Неужели думаешь, что у Ингмарссонов парятся такими вениками? Или не любишь, когда больно стебает?
Видя, что ей от хозяина не слишком попадет, девушка осмелела и ответила, что навязала бы крепких веников, если бы ей дали вицу. Вязать-то, мол, нечем.
— Ладно, девка! Придется, видно, найти тебе вицу, — сказал тогда старый Ингмар, миролюбиво расположенный, на рождественский лад.
Он вышел из горницы, переступил через поломойку и остановился на каменной приступке, высматривая, кого бы послать. Работники еще не кончили колоть дрова для печки, сын шел от овина, неся охапку соломы, зятья перетаскивали телеги под открытый навес, чтобы рождественский день они встретили на свету. Все были заняты по хозяйству, и послать было некого.
Тогда старик, чтобы никого не отрывать от дела, решил пойти сам. Он наискось перешел через двор, как будто направлялся к хлеву, осмотрелся по сторонам и, убедившись, что никто его не заметил, свернул за угол скотного двора, позади которого начиналась тропинка, ведущая к лесу. Старик не стал никому говорить, куда идет, чтобы сын или зятья не вздумали его удерживать. Старые любят жить своим умом.
Миновав небольшой ельник, он прошел через поле и очутился на околице в березовой роще. Тут он свернул с проторенной дороги и пошел по снежной целине, чтобы поискать годовалых побегов березовой поросли.
В это время ветер наконец довершил дело, над которым трудился с самого утра. Он вытряс снег из тучи и помчался на лес, волоча за собой длинный хвост падающих снежинок.
Ингмар Ингмарссон только успел наклониться и срезать березовый побег, как вдруг налетел ветер и обрушился на него всей тяжестью своей поклажи. Только он выпрямился, как ветер ударил ему в грудь и метнул в лицо целую охапку снежных хлопьев. Снег залепил старику глаза, а ветер завился вокруг и завертел его.
На самом деле вся беда Ингмара Ингмарссона была в том, что он был уже старенький. В молодые годы у него от ветра голова бы не закружилась. А сейчас все помутилось у него перед глазами, как будто он ради праздника покружился в польке. И вот, вместо того чтобы возвращаться домой, он побрел совсем в другую сторону. Ему надо было спуститься по уклону, чтобы выйти в поле, а он прямиком пошагал вверх, где начинались сплошные еловые леса.
