Нескромные сокровища - Дидро Дени (читать полную версию книги .txt) 📗

С этими словами он схватился за саблю, но испуганные женщины подняли такой крик, что он остановился.

– Я собирался, – продолжал Мангогул, – предать вас смерти, которую вы заслуживаете, но предоставляю этим дамам, которых вы оскорбили, решить вашу участь. Гадкие насекомые, теперь от них зависит раздавить вас или дать вам жить. Говорите, сударыня, что вы прикажете.

– Пусть они живут, – сказала Мирзоза, – и пусть молчат, если это возможно.

– Живите, – сказал султан. – Эти дамы даруют вам жизнь, но если вы когда-нибудь позабудете, на каких условиях она вам подарена, клянусь душой моего отца…

Мангогулу не удалось закончить свою клятву, его прервал один из камергеров, доложивший, что актеры готовы начать представление. Этот государь взял за правило никогда не задерживать спектаклей.

– Пусть начинают, – приказал он, тотчас же подал руку фаворитке и повел ее в ложу.

Глава тридцать седьмая

Семнадцатая проба кольца.

Театр

Если бы в Конго знали толк в декламации, то смогли бы обойтись без целого ряда актеров. Из тридцати лиц, составлявших труппу, едва можно было насчитать одного крупного актера и двух сносных актрис. Талантливые актеры должны были применяться к посредственному большинству, и можно было надеяться, что пьеса будет иметь некоторый успех, если позаботились о том, чтобы приспособить роли к порокам комедиантов. Вот что называлось в мое время быть опытным в постановках. Раньше создавали актеров для пьес, – в описываемую эпоху, наоборот, создавали пьесы для актеров; если вы предлагали драматическое произведение, в театре обязательно начинали разбирать, интересен ли сюжет, хорошо ли завязана интрига, выдержаны ли характеры, чиста ли и плавна ли речь; но если там не было роли для Росция [37] и для Амиана – пьесу отвергали.

Главный евнух, заведующий придворными увеселениями, вызвал во дворец труппу в ее наличном составе, и в этот вечер в серале давали премьеру трагедии. Она принадлежала перу одного современного писателя, который пользовался уже давно таким успехом, что будь его пьеса сплетением несуразностей, ей все равно аплодировали бы по привычке; однако он не ударил лицом в грязь. Пьеса была хорошо написана, сцены умело построены, эпизоды искусно расположены; интерес все возрастал, страсти развивались; акты, логически вытекавшие друг из друга и насыщенные содержанием, оставляли зрителя в неведении относительно будущего и удовлетворенным прошлым. Шел уже четвертый акт этого шедевра; играли напряженную сцену, подготавливавшую другую, еще более интересную, когда Мангогул, чтобы избежать смешного вида, какой бывает у зрителей во время трогательных пассажей, вынул лорнетку и, симулируя невнимание, начал разглядывать ложи; он заметил в амфитеатре одну очень взволнованную даму, однако ее волнение имело мало отношения к пьесе и было явно неуместно; немедленно же перстень был направлен на нее, и все услыхали, посреди весьма патетического признания, задыхающийся голос ее сокровища, которое обращалось к актеру с такими словами:

– Ах!.. Ах!.. Перестаньте же, Оргольи… Вы меня слишком растрогали… Ах!.. Ах!.. Нет больше сил…

Все насторожились, стали искать глазами, откуда исходит голос, в партере распространился слух о том, что заговорило какое-то сокровище. – «Но какое именно и что оно сказало?» – спрашивали себя. В ожидании более точных сведений не переставали аплодировать и кричать: «Бис! Бис!» Между тем, автор, находившийся за кулисами, опасаясь, как бы этот досадный инцидент не прервал представления, в бешенстве посылал все сокровища к чертям. Сильный шум не смолкал, и, если бы не почтение к султану, пьеса была бы прервана на этом пассаже. Но Мангогул дал знак молчания, актеры возобновили игру, и пьеса была доведена до конца.

Султан, которого интересовали последствия такого публичного признания, велел наблюдать за сделавшим его сокровищем. Вскоре узнали, что актер должен быть у Эрифилы; султан опередил его благодаря могуществу своего кольца и очутился в апартаментах этой женщины в тот момент, когда докладывали об Оргольи.

Эрифила была в полном вооружении, то есть в изящном дезабилье; она небрежно раскинулась на кушетке. Актер вошел с видом чопорным и вместе с тем победоносным, самонадеянным и фатовским. В левой руке он вертел скромную шляпу с белым плюмажем, а кончиком пальца правой руки изящно ковырял у себя в носу, – жест весьма театральный, приводивший в восхищение знатоков. Его поклон был галантен, а приветствие фамильярно.

– О моя королева, – воскликнул он жеманным тоном, склоняясь перед Эрифилой, – вот вы каковы! Знаете ли, в этом неглиже вы прямо очаровательны…

Тон этого бездельника шокировал Мангогула. Государь был молод и, конечно, мог не знать всех обычаев…

– Значит, ты находишь меня хорошенькой, мой милый? – спросила Эрифила.

– Восхитительной, говорю вам…

– Мне это очень приятно слышать. Я хотела бы, чтобы ты мне повторил то место твоей роли, которое так меня взволновало в тот раз. Это место… да… вот это именно… Как сообразителен этот плутишка!.. Но продолжай. Это меня глубоко волнует.

Говоря эти слова, Эрифила бросала своему герою весьма выразительные взгляды и протягивала ему руку, которую дерзкий Оргольи целовал с самым небрежным видом. Более гордясь своим талантом, чем своей победой, он декламировал с пафосом; и его дама, взволнованная, заклинала его то продолжать, то перестать. Мангогул, решив по выражению ее лица, что ее сокровище охотно будет участвовать в этой репетиции, предпочел вообразить конец сцены, а не быть ее свидетелем. Он покинул комнату и направился к фаворитке, которая его поджидала.

Выслушав рассказ султана об этом похождении, она воскликнула:

– Государь, что вы говорите! Неужели женщина пала так низко! Это последнее дело – актер, раб публики, гаер! Если бы против этих людей говорило только их положение, – но ведь большинство из них безнравственны, бесчувственны, в том числе и Оргольи – сущий автомат. Он никогда ни о чем не думал, и если бы не учил ролей, может быть, и вовсе бы не говорил…

– Отрада моей души, – возразил султан, – к чему ваши ламентации.

– Вы правы, государь, – отвечала фаворитка, – с моей стороны глупо беспокоиться о созданиях, которые не стоят того. Пускай себе Палабрия боготворит своих мартышек, Салика отдает себя заботам Фарфади во время истерических припадков, Гария живет и умрет среди своих животных, и Эрифила отдается всем гаерам Конго, – что мне до того! Ведь я рискую только дворцом. Я чувствую, что мне надо отказаться от моих утверждений, и я уже решилась…

– Итак, прощай, маленькая обезьянка, – сказал Мангогул.

– Прощай, маленькая обезьянка, – повторила Мирзоза, – а также хорошее мнение, которое было у меня о моем поле. Мне кажется, я уже не вернусь к нему. Государь, позвольте мне не принимать у себя женщин, по крайней мере, две недели.

– Но ведь нельзя же обойтись без компании, – заметил султан.

– Я буду наслаждаться вашей или стану вас поджидать, – отвечала фаворитка, – а если у меня окажется избыток времени, я проведу его с Рикариком и Селимом, которые ко мне привязаны и общество которых я люблю. Когда меня утомит эрудиция моего лектора, ваш приближенный станет меня развлекать рассказами о своей юности.

Глава тридцать восьмая

Беседа о литературе

Фаворитка любила остроумцев, но сама на остроумие не претендовала. На ее туалете можно было увидеть, среди бриллиантов и финтифлюшек, романы и литературные новинки, о которых она превосходно судила. Она переходила непосредственно от каваньолы и бириби к беседе с академиком или ученым, и все они соглашались, что тонкое чутье позволяло ей открыть в различных произведениях красоты и недостатки, иногда ускользавшие от их учености. Мирзоза поражала их своей проницательностью, приводила в замешательство своими вопросами, но никогда не злоупотребляла преимуществами, которые ей давали остроумие и красота. В беседе с ней не было обидно оказаться неправым.