Утопленная книга. Размышления Бахауддина, отца Руми, о небесном и земном - Бахауддин Валад
1:404. Мне нравится эта образовательная теория о том, что нам необходимо взаимодействие с другими способами познания — и не только с текстами, но и с практикой торговли лошадьми и столярным делом, архитектурой и приготовлением пищи, Я бы мог вернуться к преподаванию в университете, если бы такое взаимодействие стало частью учебной программы.
1:413—414. Но что мешает людям видеть? — Он не говорит 2
1:13—14. Рев ишака. Д.Х. Лоуренс в своем стихотворение «Осел» так передает рев ишака: Хи-и! Хи-и! Ихоу-оу! — оу! — оу! — ayl-ay! — ау! Мне нравится, как мастерски Бахауддин захватывает неожиданные помехи — ослов и собак, вписывая все случайные события в единую картину так же легко, как деревья и цветы адаптируются к погоде.
2:16—17. Хотан — отдельное царство в китайском Туркестане, или Шингаие, в южной части бассейна реки Тарим. В начале нашей эры из этой области шла миграция в Балх, поэтому до одиннадцатого века здесь говорили на хотанском диалекте.
Я не слишком осведомлен о пугающем предмете этой главки, практике женского обрезания. Эта практика вполне могли зародиться в Древнем Египте и до сих пор жива в среде мусульман, христиан и последователей местных религий. Обычно это обряд инициации для девочек двенадцати лет. Мотивы проведения обряда и возраст сильно варьируются. Практика включает частичное или полное удаление внешних гениталий — клитора, больших и малых генитальных губ. Зарубцевавшаяся ткань лишается чувствительности, и способность женщины переживать сексуальное наслаждение снижается.
Основа этой практики, безусловно, контроль мужчины над сексуальностью женщины. Такова традиция сотен этнических групп в двадцати восьми странах Африки. В Судане девять из десяти женщин обрезаны. В Мали — девяносто три процента. Обычно в сельской местности ничего не делается, чтобы уменьшить боль при обрезании женщин. Иногда акушерки применяют местное обезболивание.
Дебаты об уродовании женских гениталий крайне медленно становятся достоянием широкой общественности как в Африке, так и в других странах. Следует отдать честь Бахауддину: более восьмисот лет назад он был потрясен практикой, о которой услышал как о «древней церемонии, появившейся в области Хотан в Китае». Вино служило здесь обезболивающим средством.
2:92—94. В последней части этой главки рассматривается взаимное движение божественной сути, чей танец мы можем назвать мистерией центра и движение периферийной сферы вокруг него. Когда мы начинаем жить из наших центров, нас охватывает необъяснимая любовь, независимо от того, что просачивается через периферийную биосферу. Мы также приобретаем чрезвычайную восприимчивость к печалям, остро воспринимая красоту преходящего. Это то самое умирание до того, как умрешь, возрождение и пребывание на нулевой отметке, в полноте «здесь-и-сейчас», в «нигде» — как это выражают в исламе, христианстве и традиции буддизма и даосизма. Быть и не быть одновременно, не отягощая ум и совесть заботой о том, что достойнее. Мы узнаём друг друга в этом внутреннем мире души. Как-то я спросил у Бава Мухайяддина: может ли когда-нибудь объявиться и выглянуть и из моих глаз то, что я вижу в его глазах? Он ответил: это случается, когда индивидуальное растрогано всеобщим. Тогда глаз («я») превращается в «мы».
2:109. У Руми был старший брат Ала-ад-дин, он родился в 1205 г. от Момине Хатун, матери Руми. Бахауддин имел, по крайней мере, еще двух жен и двух детей от них, хотя об их судьбе ничего не известно. Руми был женат дважды. Гоухер Хатун (ум. в 1229 г.) родила ему двух сыновей, Султана Валада и Ала-ад-дина. Вторая жена, Керра Хатун, родила ему сына Мухаффера Челеби и дочь Мелеке Хатун.
2:114. «Если жизненные невзгоды иссушают тебя...» Я думаю, это значит, что, если перипетии твоей жизни уменьшают силу твоего магнетизма, сочную яркость чуткой осознанности, — это значит, что подобные обстоятельства наносят урон твоей душе.
2:115—116. Пища разного рода возносит хвалу во время процесса своего усвоения. Точно так же и мы претворяемся в тайну. Как только мы растворяемся, энергия высвобождается как благодарность. Рассказывают, как Руми пошутил на смертном одре. Дело в том, что земля слегка колебалась, что обычно для этой области (юг центральной части Турции). Он сказал: «У земли урчит в желудке. Успокойся, скоро ты получишь свой лакомый кусочек». Во второй части этой главки Бахауддин говорит, что в основе наиболее глубоких наших переживаний — славы, доверия, смирения — лежит желание любви и любовного единения. Другие наши свойства возникают из разнообразных сочетаний этих энергий. Они плодят внутренние вспышки божественного восторга. Таково прозрение Блейка, Лоуренса, Бахауддина — что интимные отношения надо не запрещать и преследовать, а постигать: ведь они исходят из изначального ядра, они — исток, что пропитывает все другие энергии.
2:123—124. Здесь он принимает решение подвести итог своей работе. Это отчасти напоминает Просперо в «Буре». Бахауддин фактически говорит: «Я — садовник Божий, и хочу, чтобы Хозяин удовольствовался тем, что мне удалось сделать, чтобы яснее проявить Его творение. Ради этого я тружусь. А дальше — я дряхлею, мне все труднее говорить. Но трудности и сами по себе созидают настоящее». Просперо говорит, являя атрибуты своей первозданной магии, посох и книгу: Я посох разобью, Его зарою в землю глубоко, И глубже, чем любой ложится лот, Я книгу утоплю свою (V: 1:63—66)§§§§. §§§§ Шекспир В. «Буря». – Прим. рус. перев.
На самом деле эти два высказывания никак не связаны. Мне просто хочется прояснить литературную подоплеку названия, хотя решение этой задачи выходит за пределы сферы эстетики. Ярлыки стачивают поэтическую силу — как таблички с латинскими названиями деревьев в ботаническом саду. Quercus alba, белый дуб. Книга, брошенная в воду — это поворотный пункт, колоссальный рывок в опыт, прочь от слов, мечтаний, химер, ума и воображения, или иначе, — все превращается в немыслимое варево, в бурлящую бессмысленную похлебку. Океан бытия не имеет к этому отношения. Я воспринимаю Бахауддина скорее как мистика, который живет в истине и пытается ее передать, а не как поэта, записывающего сочиненные эпифании.
Но он еще и художник, мастер коротких прозаических заметок, что позволяет подменить личностное звучание его интонации — откровенческим «Мы», без опасений, без акцентирования замены. То, что мы говорим о форме, не укладывающейся в определения, не означает, что у этой формы нет ваятеля. Проза Бахауддина вытекает из океана повседневности: сидение на уличных ступеньках у всех на виду, посадка мяты в саду, пересказ снов. Проза видений и бытовых шуток. У меня такое чувство, будто и я принадлежу его миру, так живо напоминавшему мне о том месте, где я вырос, — на холмах у реки Тенесси, возле начальной школы для мальчиков близ Чаттануги. Мой отец был директором школы. Бахауддин вполне вписался бы в эксцентричную компанию учителей и учеников школы, что посиживала на высоком обрыве речного берега в 1940-е. Работая над переводом, я невольно перенесся туда вместе с ним, снова став зачарованным семилетним мальчишкой... А может быть, это просто игра ума, воображение. Дневник Бахауддина и поэзия Руми — памятки об опыте, весьма обширном и глубинном, который мы, читатели и слушатели, можем претворить собою.
Слова описывают вкус величия и любви, но, несмотря на это, ты не можешь его передать. Описать такое чудо невозможно. Тонкие знатоки вина могут описать его вкус лишь приблизительно, да и то только своим коллегам. Но попробуй передать на словах вкус фисташек или чего-то подобного тому, кто никогда сам не пробовал этого. Что бы кто ни говорил, нам в конце концов придется попробовать самим, если мы хотим остаться только со словами. Можно также воспринимать мистический текст как ключ, который нам дан, чтобы открыть царство в каждом из нас. А также и во всем вокруг. Это глубоко личное дело — использовать ключ для целей освобождения. Иначе ключ, стих, дневниковые записи останутся всего лишь музейным курьезом для школяров.
