Новейший философский словарь. Постмодернизм. - Грицанов Александр А. (серии книг читать бесплатно .txt) 📗
А. Г.)... Только Хронос заполняется положениями вещей и движениями тел, которым он дает меру. Но будучи пустой и развернутой формой времени, Эон делит до бесконечности то, что преследует его, никогда не находя в нем пристанища — События всех событий... Вот почему единство событий-эффектов так резко отличается от единства телесных причин. Эон идеальный игрок, привнесенный и разветвленный случай, уникальный бросок, от которого качественно отличаются все другие броски. Язык непрестанно рождается в том направлении Эона, которое устремлено в будущее, и где он закладывается и как бы предвосхищается”
В целом, разведение терминов “X. (обозначающий абстрактное, объективное время в контексте количественных интервалов его) и “Э.” имело и имеет в настоящее время важнейшее значение для философской традиции и культуры Западной Европы.
См. также: Событие, Хронос/Эон, Плоскость.
Ч
ЧИТАТЕЛЬ
адресат текста, т. е. субъект восприятия (понимания, интерпретации, осмысления или конструирования — в зависимости от подхода) его семантики; субъект чтения (см. Текст, Чтение).
Смещение интереса от автора и текста к фигуре Ч., имевшее место в 1960-х и длящееся по сей день, ознаменовало смену интерпретативных парадигм в западном литературоведении, а также эстетике, семиопрагматике и кинотеории.
“Рождение Ч. маркировало кризис структурализма (см.), а также американской “новой критики” и переход к постструктуралистской (постмодернистской, деконструктивистской) парадигме текстуального анализа. В более широком плане за рецептивными исследованиями 1970 —1980-х в англоязычной традиции закрепилось название “геа- der-response criticism”, а наиболее яркое воплощение этот подход получил в так называемой “рецептивной эстетике” и различных нарративных теориях. Рецептивные исследования заявили о себе гораздо раньше, чем это принято считать. Однако дело заключается в том, что на протяжении многих веков права текста и его автора казались незыблемыми, а проблема Ч. занимала весьма скромное место в просветительских по своей сути теориях однонаправленного воздействия автора и его произведения на реципиента. Ч. оставался на периферии гуманитаристики вплоть до 1960-х (за исключением спорадических исследований, проводимых, скорее, в рамках социологии и психологии, начиная с 1920-х; в частности эта тема привлекла к себе внимание исследователей в Советской России, когда интенсивно обсуждался вопрос о том, какие фильмы и книги нужны новому “советскому Ч.” из среды рабочего класса и крестьянства). Авангардисты лишь укрепили миф о том, что настоящему искусству публика не нужна, и, как известно, их стратегия привела к настоящему коммуникативному провалу в “общении” со своими реципиентами. Сам факт подобной маргинальности свидетельствует о том, что на протяжении столетий фигура Создателя и миф Творца занимали главное место в западных интеллектуальных практиках. Идея Бога как автора всего сущего явно или неявно вдохновляла традиционную историографию, литературоведение, искусство и другие сферы с присущим им культом творческих и гениальных личностей, создающих произведения и драматизирующих историю. Позиция демиурга и идея невидимого центра, благодаря которому универсум обретает некоторую целостность и осмысленность, не были отменены в одночасье ницшеанским тезисом о “смерти Бога” поскольку центр и место Бога это, прежде всего, эффект структуры. Поэтому культ Автора вполне логично уступил место культу Ч. нового “сокровенного Бога” — наделяющего слова смыслом, именующего вещи и упорядочивающего мир своим взглядом.
Среди текстов, которые сыграли важную роль в этом структурном “перемещении” и в общем изменении парадигмы текстуальной интерпретации, можно было бы упомянуть книги: “Риторика вымысла” Уэйна Бута (1961), “Открытое произведение” У Эко (1962), тексты Р. Барта “Смерть автора” (1968), “S/Z” (1970) и работу М. Фуко “Что такое автор?” (1969).
Барт (см.) в “Смерти автора” (1968) указывал, что фигура Автора и ее значимость связаны, прежде всего, с культом картезианского самосознающего субъекта, и в целом являются наследием, доставшимся современной литературе от Нового времени. “Автор” поныне царит в учебниках по истории литературы, в биографиях писателей, в сознании как литераторов, так и Ч. Однако, по мнению Барта, в самом “письме как раз уничтожается всякое понятие о голосе, об источнике” Письмо — эта та область неопределенности, где утрачивается субъективность, и, прежде всего, исчезает “телесная тождественность пишущего” Еще Малларме полагал, что в тексте говорит не автор, но язык. М. Пруст и другие модернистские писатели чрезвычайно усложнили отношения между автором и его персонажами. Сюрреалисты провозгласили возможность не только автоматического письма, но также и письма без-лич- ного, группового. Барт надеялся, что сможет внести свой вклад в “дело десакрализации Автора” Барт привлекает на свою сторону современную лингвистику, отмечая, что еще Бенвенист показал, что язык знает лишь субъекта, но не личность. Свое эссе Барт заканчивает знаменитой фразой: “рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора”
Со своей стороны, Фуко (см.) в работе “Что такое автор?” (1969) обозначил в качестве сферы своего интереса “условия функционирования специфических дискурсивных практик”, и отметил, что сам факт указания тех или иных имен (как имен авторов) был ему интересен как факт легитимации и социализации дискурса в данной культуре. “Имя автора функционирует, чтобы характеризовать определенный способ бытия дискурса” Фуко также подчеркивает, что автор является фигурой внешней по отношению к тексту (поскольку письмо результируется в стирании “индивидуальных характеристик пишущего субъекта”) — ему вменяется “роль мертвого в игре письма” Однако проблема автора (как проблема отношения текста к автору) заслуживает того, чтобы быть проанализированной тогда, возможно, удастся ответить на такие сложные вопросы, как-то: “каким образом автор индивидуализировался в такой культуре, как наша, какой статус ему был придан, с какого момента, скажем, стали заниматься поисками аутентичности и атрибуции, в какой системе валоризации автор был взят, в какой момент начали рассказывать жизнь уже не героев, но авторов, каким образом установилась эта фундаментальная категория критики “человек-и-произведение” Продолжая мысль Фуко о том, что “исчезновение автора — событие, которое начиная с Малларме без конца Длится” можно было бы сказать, что это событие и не может быть завершено (в онтологическом смысле, по крайней мере). Не требует особых доказательств тот факт, что вся европейская культура в действительности основана на фетишизации автора как синонима аутентичности, и овладение этой идеей (идеей “смерти автора”) массами было бы чревато разрушением института собственности, научных авторитетов, всей индустрии туризма, музеев и практики атрибутирования, художественной критики с созданным ею культом оригинала и т. д. Негативные последствия были бы неисчислимыми. Это как раз тот случай, когда “структуры не выходят на улицы” Однако здесь важно отметить, что для текстуальных практик концепции Барта, Фуко и других постструктуралистов имели весьма серьезные последствия. Такая постановка вопроса означала отказ от расшифровки, вычитывания в тексте некоего сакрального, окончательного смысла (который в конечном счете обычно присваивается автору), а также — легитимацию новых способов интерпретации “чтения- письма”, или текстуального анализа и создания новых моделей коммуникации между автором (как автором подразумеваемым, присутствующим в тексте), текстом и Ч. в рамках нарратологии. Фуко удалось десубстанциализировать понятие Автора посредством сведения его к функции, к одному из способов интерпретации текста как закрепления за ним определенного смысла: “автор — это то, что позволяет объяснить как присутствие в произведении определенных событий, так и различные их трансформации, деформации и модификации (и это — через биографию автора, установление его индивидуальной перспективы, анализ его социальной принадлежности или классовой позиции, раскрытие его фундаментального проекта)”.
