Катастрофы сознания - Ревяко Татьяна Ивановна (читать книги онлайн регистрации TXT) 📗
В качестве единственного места для переезда из Берлина был предусмотрен Берхтесгаден. Гауляйтер Тирольской области Гофер приезжал в Берлин в начале апреля 1945 г. и был принят Гитлером и Борманом по вопросу южнотирольских укреплений. Во время этой беседы Гофер предложил Гитлеру оборудовать для него замок в своей области. Гитлер резко отклонил это предложение, сказав при этом, что он „не желает бегать от одного места к другому“.
Перед началом русского наступления на Одере имело место совещание, на котором присутствовали генерал Бургдорф, группенфюрер Баур, майор Ионганнмейер (представитель сухопутных сил при Гитлере) и я. Обсуждался вопрос об эвакуации Ставки в Берхтесгаден. Однако Гитлер не санкционировал переезд из Берлина.
Мне абсолютно неизвестны какие-либо факты, говорящие о подготовке бегства на самолете или на подводной лодке. Я убежден в том, что группенфюрер Баур (шеф-пилот Гитлера) и адмирал Фосс (представитель военно-морских сил) подтвердят мои показания. Оба названных офицера находятся в русском плену.
Два специальных поезда фюрера были в начале апреля по приказу генерала Бургдорфа (представитель вооруженных сил) переведены в Верхнюю Баварию. Главный поезд был при этом поврежден во время налета вражеской авиации.
Автоколонна под начальством гауптштурмфюрера СС Гейгера была переведена в связи с бомбардировками в окрестности Берлина (45 минут от города) и в начале апреля также выехала в Берхтесгаден.
Гараж на улице Геринга в последние дни сгорел от артиллерийского обстрела, так что 30 апреля не имелось ни одного целого автомобиля.
О состоянии гаража и автомашин мне известно со слов личного шофера Гитлера — штурмбаннфюрера СС Кемпке.
Что касается самолетов, то мне известно, что большая часть из них после начала русского наступления вылетела в Зальцберг. Среди лиц, вылетевших в Зальцберг, мне известны — адмирал фон Путткамер, бригаденфюрер СС Плашке (зубной врач), его помощник доктор Рокампф, представители прессы, обслуживающий персонал квартиры Гитлера.
Кроме того, как я уже показал, берлинская автострада была уже в такой степени разбита бомбами и снарядами, что на ней не мог бы совершить посадку даже самолет типа „Шторх“.
Состояние здоровья Адольфа Гитлера было исключительно скверным. Еще более усилилось дрожание обеих рук, левую ногу он волочил. Глаза были какие-то ненормальные, как у душевнобольного.
Когда я сообщил свои наблюдения доктору Штумпфеггеру, последний также подтвердил мои опасения, что фюрер уже не полностью нормален. На физическое состояние фюрера тяжело действовало не только душевное потрясение, но и постоянные уколы, производимые профессором Мореллем.
В дополнение к уже данным мною показаниям о том, что Гитлер 29 апреля приказал после смерти сжечь свое тело, я припоминаю, что Гитлер сказал:
„Я не хочу, чтобы враги выставили мое тело в паноптикуме“. Во время этого разговора я стоял рядом с Гитлером и смог разобрать сказанные еле слышным голосом слова „мое тело в паноптикуме“.
Резюмируя, могу сказать, что считаю совершенно исключенной возможность выбраться Гитлеру из берлинских развалин, так как его физическое состояние было таково, что он с трудом передвигался у себя в комнате…»
Одно время ходили слухи о том, что останки Гитлера и Евы Браун были перезахоронены в московской тюрьме Лефортово. Но это были лишь слухи.
В августе 1990 г. к заведующему международным отделом ЦК КПСС Валентину Фалину пришел кто-то из ветеранов войны и попросил о беседе на важную тему. Он напомнил, что в Магдебурге остается роковое захоронение. Завертелась машина запросов. О деле доложили Крючкову, который в то время был шефом КГБ. Через несколько недель он получил ответ: «Все в порядке. Они все сделали. Беспокоиться не о чем». Человек, которому было поручено ликвидировать магдебургские следы, сказал:
— А мы, собственно говоря, ничего не делали. Умные люди, обеспокоенные возможными осложнениями, нашлись пораньше нас. Еще давно…
Оказывается, еще в эпоху Андропова магдебурсгкое захоронение было уничтожено. Это состоялось в 1970 г.
Годунов Борис
Борис Годунов (1552–1605) — русский царь.
Борис Годунов умер в разгар борьбы с Лжедмитрием, претендовавшим также на русский престол.
О событиях последних дней царя и его смерти повествует русский историк Н. М. Карамзин в книге «Предания веков» (Москва, 1989 г.)
«Душа сего властолюбца жила тогда ужасом и притворством. Обманутый победою в ее следствиях, Борис страдал, видя бездействие войска, нерадивость, неспособность или зломыслие воевод и боясь сменить их, чтобы не избрать худших; страдал, внимания молве на одной, благоприятной для самозванца, и не имея силы унять ее ни снисходительными убеждениями, ни клятвою святительскою, ни казнию: ибо в сие время уже резали языки нескромным.
Доносы ежедневно умножались, и Годунов страшился жестокостью ускорить общую измену: еще был самодержцем, но чувствовал оцепенение власти в руке своей и с престола, еще окруженного льстивыми рабами, видел открытую для себя бездну! Дума и двор не изменялись наружно: в первой текли дела, как обыкновенно; второй блистал пышностью, как и дотоле.
Сердца были закрыты: одни таили страх, другие — злорадство; а всех более должен был принуждать себя Годунов, чтобы унынием и расслаблением духа не предвестить своей гибели, — и, может быть, только в глазах верной супруги обнаруживал сердце: сказал ей кровавые, глубокие раны его, чтобы облегчать себя свободным стенанием. Он не имел утешения чистейшего: не мог предаться в волю святого провидения, служа только идолу властолюбия: хотел еще наслаждаться и плодом Димитриева убиения и дерзнул бы, конечно, на злодеяние новое, чтобы не лишиться приобретенного злодейством.
В таком ли расположении души утешается смертный верою и надеждою? Храмы были отверсты: Годунов молился — богу, неумолимому для тех, которые не знают ни добродетели ни раскаяния! Но есть предел мукам — в древности нашего естества земного.
Борису исполнилось 53 года от рождения: в самых цветущих летах мужества он имел недуги, особенно жестокую подагру, и легко мог, уже стареясь, истощить свои телесные силы душевным страданием. Борис 13 апреля, в час утра, судил и рядил с вельможами в доме, принимал знатных иноземцев, обедал с ними в Золотой палате и, едва встав из-за стола, почувствовал дурноту: кровь хлынула у него из носу, ушей и рта; лилась рекою; врачи, столь им любимые, не могли остановить ее. Он терял память, но успел благословить сына на государство Российское, восприять ангельский образ с именем Боголепа и чрез два часа испустил дух в той же храмине, где пировал с боярами и с иноземцами…
К сожалению, потомство не знает ничего более о сей кончине, разительной для сердца. Кто не хотел бы видеть и слышать Годунова в последние минуты такой жизни — читать в его взорах и в душе, смятенной внезапным наступлением вечности? Пред ним были трон, венец и могила; супруга, дети, ближние, уже обреченные жертвы судьбы; рабы неблагодарные, уже с готовою изменою в сердце; пред ним и святое знамение христианства: образ того, кто не отвергает, может быть, и позднего раскаяния!.. Молчание современников, подобно непроницаемой завесе, сокрыло от нас зрелище столь важное, столь нравоучительное, дозволяя действовать одному воображению.
Уверяют, что Годунов был самоубийцею, в отчаянии лишив себя жизни ядом; но обстоятельства и род его смерти подтверждают ли истину сего известия? И сей нежный отец семейства, сей человек, сильный духом, мог ли, спасаясь ядом от бедствия, малодушно оставить жену и детей на гибель почти несомненную? И торжество самозванца были ли верно, когда войско еще не изменяло царю делом; еще стояло, хотя и без усердия, под его знаменами? Только смерть Борисова решила успех обмана; только изменники, явные и тайные, могли желать, могли ускорить ее — но всего вероятнее, что удар, а не яд прекратил бурные дни Борисовы, к истинной скорби отечества: ибо сия безвременная кончина была небесною казнию для России еще более, нежели для Годунова; он умер по крайней мере на троне, не в указах перед беглым диаконом, как бы еще в воздаяние за государственные его благотворения; Россия же, лишенная в нем царя умного и попечительного, сделалась добычею злодейства на многие лета.
