Книгоедство - Етоев Александр Васильевич (читать книги онлайн бесплатно без сокращение бесплатно .txt) 📗
– Ну, вот это другое дело, – говорит Сулла, ставя в списках галочку против имени сенатора. – Дайте ему там двенадцать тысяч… Клади сюда голову. А эту забирай к черту. Ишь, зря отрезал у кого-то…
– Извиняюсь… подвернулся.
– Подвернулся… Это каждый настрижет у прохожих голов – денег не напасешься…
Сомневаюсь же я, процитировав эпизод, вот в чем. Допустим, мы заменим Суллу на Сталина… Или даже возьмем пример, более нам близкий по времени. Горный лагерь чеченских боевиков, и в помещении вместо Суллы Дудаев…
Будет ли смешное смешным, если время не успело загладить боль от произошедшей трагедии? Не кощунством ли будет смех, вытекающий из стилистики изложения?
Не знаю. Честное слово. А Зощенко я очень люблю. Это мой любимый писатель.
Его Обломов перерос из человека в человеческий тип. В школе мы Обломова осуждали, предпочитая ему деятельного трудягу Штольца. Лично я не променяю десяток Штольцев на один промятый обломовский диван. Хотя в Штольце, как во всех гончаровских героях, очень много симпатичных мне черт.
Главное достоинство Гончарова – отсутствие того утомительного, избыточного психологизма, которым грешила, грешит и, видимо, грешить будет русская литература.
Гончаров описывает – описывает детально, – рисует тщательную картину, не забывая ни про одну подробность, но вот зануднейших описаний человека внутреннего или длиннейших разговоров о вечном вы в его сочинениях не найдете. В этом, между прочим, его современность. Этому у него нужно учиться.
«Преобладание оптики над акустикой» – так охарактеризовал манеру письма Гончарова И. Анненский.
У Гончарова нет плаксивой сентиментальщины, нет богоискательства, мистики. Для кого-то это, может быть, минус, для меня – плюс. От героев Достоевского устаешь. От гончаровского Обломова – никогда.
Гончаров вырос из гоголевских одёжек. Но по объемности человеческих образов он много перерос их.
Все-таки у Гоголя не люди, а куклы, раскрашенные карикатуры на людей. У Гончарова людей можно пощупать, пощекотать, почувствовать, как в них бьется живая кровь, и не отбросить в сторону, наигравшись.
«Видел ли кто на свете белое дерево? – спрашивает у нас с вами Василий Розанов. – Белое, как сахар, как платьице на девушке в Христов день? И вот весь он, наш Гончаров, – такая же красота, белизна и успокоение.
Вечная ему память».
Однажды, гуляя с друзьями по старым тбилисским улочкам, я увидел на доме вывеску: «Танцую я, танцуют все – кому хорошо, кому не». И рисунок: усатый розовощекий грузин в папахе весело отплясывает лезгинку.
Я читаю роман Чабуа Амирэджиби и вспоминаю эти слова. «Кому хорошо, кому не»…
Дед главного героя романа старый Иагор Каргаретели повесил в изголовье постели внука бумагу с надписью: «Господи, пошли мне беды, чтоб закалилась душа моя, но беды такие, чтоб бедствовал один я». Господь внял мудрым словам только наполовину. Беды пали не на одного Гору Мборгали, внука старого Иагора. По всей Грузии, как и по всей земле, прокатилось красное колесо, давя на своем пути людские тела и души.
И вот что еще завещал дед внуку: «Нравственный идеал содержит четыре добродетели – мужество, справедливость, сдержанность и разумность».
Гора Мборгали, чья судьба это цепь побегов из лагерей и тюрем, вспоминая дедов завет, рассуждает так: «Может, оттого я все время бегаю, что тюрьма и лагерь – это те места, где следовать всем четырем добродетелям или трудно, или невозможно… А может, наоборот? Тюрьма и лагерь – это то поприще, где цель жизни настоящего человека – блюсти эти добродетели?…»
Монументальный роман Амирэджиби – книга памяти.
Жизнь – это то, что помнишь. Остальное существование.
Осмысление трагического пути Грузии, ее истории и судьбы дается через описание судеб ее сынов, галерею которых мастерски разворачивает перед нами автор.
А еще это книга Исхода, книга бегства из плена египетского и от ложных кумиров времени. Ведь Гора по-грузински – Георгий; и вечное стремление героя к свободе – символический путь Грузии, страны святого Георгия.
Несмотря на лавры отца-основателя самого жизнеутверждающего метода в истории литературы – метода социалистического реализма, – Горький был человек улыбчивый и очень ценивший юмор. Юмор, правда, был у него несколько странный, черноватый, какой-то слегка кладбищенский.
Михаил Ромм вспоминает случай в Горках под Москвой, где жил в последние годы Горький. Знаменитый кинорежиссер снял тогда «Пышку» по Мопассану, и избранную группу киношников, участвовавших в проекте, направили в Горки к Горькому на встречу с Роменом Ролланом.
Вот прибывшие сидят, ждут классика французской литературы, атмосфера напряженная, хмурая, сам Горький почему-то не в духе. И чтобы разрядить обстановку, Ромм обращается к Алексею Максимовичу, которому его картина понравилась: мол, некоторые зрители говорят, что кино неправильное, и Франция в нем не Франция, и французы там не французы. Потому что все французы нечистоплотные, а в картине один из героев моется.
На что Горький Ромму и отвечает: «Это хорошо, что он моется. Вот могучая сила кино! Никогда не знал, что у Горюнова (актер, игравший героя, который моется. – А. Е.) такая волосатая спина, а вот узнал».
Далее кто-то из гостей спрашивает: «А как мы узнаем, что Ромен Роллан устал? Чтобы нам вовремя уйти».
Горький и на это дает ответ: «А он не будет стесняться. Он ведь скоро умрет, а человек, который скоро помрет, не стесняется. Устанет – встанет и уйдет».
Вот какой был весельчак, этот Горький.
Вообще же, смеховая стихия Горького то и дело пробивается и в его реалистических сочинениях, не давая читателю погрузиться в иссушающую серьезность.
А если честно, то очень жаль, что за последние пару десятков лет имя этого несомненного мастера оттеснено на задворки. Он достоин читательского внимания – и за книги свои, и за то, что он делал для русской литературы в не лучшие для нее времена.
1. Хотя официально реформатором русского литературного языка считается Карамзин, на деле оживили его два человека – Крылов и Грибоедов.
Это мнение Александра Сергеевича Пушкина, считавшего и того и другого главными своими учителями.
Они ввели в литературу живую речь, не скованную политкорректными нормами. В баснях первого и в комедии второго наконец-то заговорили на своем языке московские кумушки и питерские извозчики, картавящие по-французски хлыщи и пропахшие навозом крестьяне.
Судьба даровала Грибоедову жизнь странную и короткую – впрочем, прожитую поэтом блестяще.
Замечательна история дуэли Грибоедова с Якубовичем.
Красавица Авдотья Истомина, балерина, ученица Дидло, повздорила с графом Шереметевым, своим покровителем, и по уговору Грибоедова зашла на чашку чая к поэту домой, где тот проживал вместе с графом Завадовским. Последний был безумно влюблен в Истомину, и Шереметев об этом знал, поэтому счел случившееся за измену.
По совету Якубовича, знаменитого дуэлянта, Шереметев вызвал Грибоедова и Завадовского на «четверную» дуэль – четвертым участником дуэли был Якубович. Первыми выпало стреляться Завадовскому с Шереметевым, Грибоедову с Якубовичем, соответственно, – вторыми. Дуэль проходила на Волковом Поле осенью 1817 года.
Первый выстрел достался Шереметеву: пуля графа вырвала клок воротника на сюртуке противника.
«Он покушался на мою жизнь!» – в гневе воскликнул граф Завадовский и сделал смертельный выстрел.
«Вот тебе и репка», – сказал, глядя на мертвое тело, секундант Завадовского Каверин.
Из-за гибели участника дуэль Грибоедова с Якубовичем пришлось отложить, и состоялась она через год в Тифлисе.
Якубович, первоклассный стрелок, зная пристрастие Грибоедова к музицированию на фортепьяно, прострелил противнику ладонь левой руки и повредил тому мизинец. Этот-то скрюченный мизинец и помог опознать обезображенное до неузнаваемости тело поэта, когда последний пал жертвой обезумевшей мусульманской толпы в Тегеране летом 1829 года.
