Энциклопедический словарь (Х-Я) - Брокгауз Ф. А. (читать книги онлайн полные версии .txt) 📗

Литература об Э. указана у Целлера и Бонгефера. Имеет значение книга Констана Марта, «Философы и поэты моралисты во времена римской империи» (перевод с французского, Москва, 1879). Книга Schrank'a, «Der Stoiker Epictet und seine Philosophie» (Франкфурт, 1885) внимания не заслуживает.

Э. Р.

Эпилог

Эпилог (греч. epilogoV — послесловие) — заключительная часть, прибавленная к законченному художественному произведению и не связанная с ним неразрывным развитием действия. Как пролог представляет действующих лиц до начала действия или сообщает то, что ему предшествовало, так Э. знакомит читателя с судьбою действующих лиц, заинтересовавшею его в произведении. От послесловия в тесном смысле Э. отличается тем, что первое может быть размышлением, тогда как Э. — всегда рассказ. Типичные Э. — иногда без особого заглавия — заканчивают романы Достоевского и Тургенева. А. Гор — д.

Эпиталама

Эпиталама или эпиталамион (греч.) — свадебная песня у греков, а также римлян, которую пели перед невестой или в спальне новобрачных юноши и девы. В современной оперной музыке большой популярностью пользуется Э. для баритона из оперы А. Рубинштейна «Нерон». Н. С.

Эпитафия

Эпитафия (греч. Epitajion) — надгробная надпись. Появление Э. относится к отдаленнейшей древности. В древней Греции Э. стали писаться в стихах, что позже вошло в обыкновение и у римлян (древнейшая большая Э. в латинских стихах — Сципиона Барбата, консула 298 г. до Р. Хр.). Обычай составлять Э. с указанием хотя бы дат жизни покойников сохраняется в настоящее время у всех культурных народов. Э. иногда являются ценным пособием для истории, давая точные данные о времени жизни тех или иных лиц: поэтому сборники Э. имеют значение, даже если составлены для времен к нам близких, как, напр. «Спб. некрополь» Вл. Саитова (1883 г., для XVIII — нач. XIX в.).

Эпитет

Эпитет (греч. epiJetoV — наложенный, приложенный) — термин теории литературы: определение при слове, влияющее на его выразительность. Содержание этого термина недостаточно устойчиво и ясно, не смотря на его употребительность. Сближение истории литературной выразительности с историей языка должно отразиться на теории Э.: его история уже теперь близка к истории грамматического определения и, вероятно, этому термину суждено уступить место иным категориям поэтической выразительности. Не имея в теории литературы определенного положения, название Э. прилагается приблизительно к тем явлениям, которые в синтаксисе называются определением, в этимологии — прилагательным; но совпадение это только частичное. Установленного взгляда на Э. у теоретиков нет: одни относят его к фигурам, другие ставят его наряду с фигурами и тропами, как самостоятельное средство поэтической изобразительности; одни отожествляют эпитеты украшающий и постоянный, другие разделяют их; одни считают Э. исключительно элементом поэтической речи, другие находят его в прозе. А-р Н. Веселовский («Из истории Э.», в «Журн. Мин. Народн. Просв.», 1895, № 12) охарактеризовал несколько моментов истории Э., являющейся, однако, лишь искусственно выделенным фрагментом общей истории стиля. Теория литературы имеет дело только с так назыв. украшающим Э. (epitheton ornans); название это неверно и ведет свое происхождение из старой теории, видевшей в приемах поэтического мышления средства для украшения поэтической речи; но только явления, обозначенные этим названием, представляют собою категорию, выделяемую теорией литературы в термине Э. Как не всякий Э. имеет форму грамматического определения, так не всякое грамматическое определение есть Э.: определение, суживающее объем определяемого понятия, не есть Э. Логика различает суждения синтетические — такие, в которых сказуемое называет признак, не заключенный в подлежащем (эта гора высока) и аналитические — такие, в которых сказуемое лишь повторяет признак, уже имеющийся в подлежащем (люди смертны). Перенося это различение на грамматические определения, можно сказать, что название Э. носят лишь аналитические определения: «рассеянная буря», «малиновый берет» не Э., но «ясная лазурь», « длиннотенное копье», «щепетильный Лондон», «Боже правый» — эпитеты, потому что ясность есть постоянный признак лазури, щепетильность — признак, добытый из анализа представления поэта о Лондоне, и т. д. Для логики это различение не безусловно, но для психики творящей мысли, для истории языка оно имеет решающее значение. Э. — начало разложения слитного комплекса представлений — выделяет признак, уже данный в определяемом слове, потому что это необходимо для сознания, разбирающегося в явлениях; признак, выделяемый им, может нам казаться не существенным, случайным, но не таким он является для творящей мысли. Если былина всегда называет седло черкасским, то не для того, чтобы отличить данное седло от других, не черкасских, а потому, что это седло богатыря, лучшее, какое народпоэт может себе представить: это не простое определение, а прием стилистической идеализации. Как и иные приемы — условные обороты, типичный формулы — Э. в древнейшем песенном творчестве легко становится постоянным, неизменно повторяемым при известном слове (руки белые, красна девица) и настолько тесно с ним скрепленным, что даже противоречия и нелепости не побеждают его («руки белые» оказываются у «арапина», царь Калина — «собака» не только в устах его врагов, но и в речи его посла к князю Владимиру). Это «забвение реального смысла», по терминологии А. Н. Веселовского, есть уже вторичное явление, но и самое появление постоянного эпитета нельзя считать первичным: его постоянство, которое обычно считается признаком эпики, эпического миросозерцания, есть результат отбора после некоторого разнообразия. Возможно, что в эпоху древнейшего (синкретического, лирико-эпического) песенного творчества этого постоянства еще не было: «лишь позднее оно стало признаком того типически условного — и сословного — миросозерцания и стиля, который мы считаем, несколько односторонне, характерным для эпоса и народной поэзии». Анализируя поэтические Э., А. Н. Веселовский находит возможность разбить их на две обширные категории: 1) Э. тавтологический, подновляющий нарицательное значение слова, освежающий его потускневшую в сознании внутреннюю форму («крутой берег»: берег — одного происхождения с Berg — и так значит крутой; «грязи топучие»; «красна девица») и 2) Э. пояснительный, усиливающий, подчеркивающий какой-нибудь один признак; этот признак либо считается в предмете существенным, либо характеризует его по отношению к практической цели и идеальному совершенству. Подметив эту разницу, немецкие теоретики пытались делить Э. на Adjectiva der Bezeichnung (Э. обозначения) и der Beziehung (Э. отношения); первые Готшаль без всякого основания отожествляет с постоянными, вторые — с украшающими, причем необходимым признаком последних считает метафоричность. Должно отметить, что, «говоря о существенном признаке, как характерном для содержания пояснительного Э., мы должны иметь в виду относительность этой существенности». Так напр., в «белый лебедь», «трава зеленая», эпитеты безотносительно существенны; наоборот, в «честимый царь», «столы белодубовые», «ножки резвые» Э. определяет то совершенство, которое желательно приписать определяемому объекту: коли ножки, то уж резвые, коли царь, то уж честимый. Отсюда пристрастие к Э. золотой, белый и т. п. Особенное внимание обращает А. Н. Веселовский на две группы эпитетов, поверхностно сходный, но по существу и по хронологии глубоко различный: «между ними лежит полоса развития — от безразличия впечатлений к их сознательной раздельности»; это Э. метафора и Э. синкретический. Первый — как и всякая метафора — предполагает сознательное перенесение оттеняемого признака с одного из сравниваемых объектов на другой («сладкая тишина», «блестящее общество», «сонный лес»). Второй есть результат ассоциации чувственных представлений; не сознавая этого, мы получаем ощущения слитного характера; получаются такия явления, как audition coloree — и такие Э., где впечатления слуха и зрения смешаны не метафорически, не иносказательно, но в прямом смысле. Конкретные примеры сложны, но можно утверждать, что с психологической точки зрения в таких Э., как «малиновый звон», «прозрачный звук лошадиных копыт» (Толстой) мы имеем дело скорее с синкретизмом, чем с метафорой. История Э. представляет собою одну из выразительнейших страниц в судьбах литературных форм; это история не только поэтического стиля, но и всего «поэтического сознания от его физиологических и антропологических начал и их выражений в слове — до их закрепощения в ряды формул, наполняющихся содержанием очередных общественных миросозерцаний. За иным Э., к которому мы относимся безучастно, так мы к нему привыкли, лежит далекая историко-психологическая перспектива, накопление метафор, сравнений и отвлечений, целая история вкуса и стиля, в его эволюции от идей полезного и желаемого до выделения понятия прекрасного». Так оценивая эволюцию Э., А. Н. Веселовский видит общее ее направление в «разложении его типичности индивидуализмом». На первых порах мы имеем Э. типичные, общие для группы, например равно применяемые ко всем героям. Еще в Нибелунгах все восхваляемые предметы певец охотно называет белыми или ясными, все отрицательные явления — черны, мрачны. В дальнейшем самосознание развивающейся личности связано с индивидуализацией ее впечатлений — Э. становится характеризующим; типизирующего Э. уже недостаточно для мысли и она категоризирует его, осложняет прибавлениями: получается сложный Э., подчас совращенный из целого сравнения, описания. Это не единственный вид сложного Э.: сложность получается также от парного сочетания синонимов, от соединения взаимно определяющих Э. и т. д. Говорят, что Э. — пробный камень для поэта; и действительно, есть сторона творчества, которая именно в этом элементарном приеме находит особенно яркое выражение: это способность к анализу, к характеристике. Известное понятие находится в употреблении, оставаясь не разложенным и не задевая мысли: мыслитель — все равно, поэт или прозаик — в одном определении выделяет его признак, существенный, но дотоле незаметный. Такие эпитеты, как у Пушкина «простодушной клеветы» или у Лермонтова «неполных радостей земных» разом, точно вспышка молнии, освещают нам содержание явления, в которое мы еле вдумывались; они переводят в сознание то, что смутно ощущалось за его порогом. Поэтому нельзя считать основательными указания на плеонастический характер эпитетов: они основаны на смешении логической точки зрения с психологической. Э., повторяющий — иногда подновляющий — значение определяемого слова, придает ему новый оттенок; он нужен и потому в нем нет плеоназма. А. Г.